Английская болезнь - Буфорд Билл. Страница 16

Представьте: восемь человек методично избивают одного. Когда они решат, что пора остановиться?

Эти не останавливались.

Итальянец пытался защищаться, прикрывая места ударов, но их было слишком много, чтобы можно было защититься. Лицо его было все в крови, которая лилась из носа и рта, а волосы стали грязными и мокрыми. Одежда его также вся перепачкалась кровью. Избиение продолжалось, дальше, дальше и дальше, все те же тупые звуки, и итальянец, молча катающийся по земле.

Показался полицейский, но только один. А где остальные? Ведь совсем недавно их было так много! Полицейский подбежал и ударил одного суппортера, потом другого, остальные кинулись бежать сами, и все, время ускорилось и сначала вернулось к своему обычному темпу, а потом пошло быстро, очень быстро.

Мы убежали. Я не знаю, что сталось с тем парнем. Внезапно я обнаружил, что вокруг много таких же, как он, кто не успел убежать; я даже чуть было не споткнулся о чье-то распластавшееся тело.

На сленге суппортеров это называется «махач». Это было первое серьезное проявление насилия, и оно стало тем рубежом, переход которого вел к крайне серьезным последствиям. До него — даже среди этих людей — существовали определенные рамки, за пределами которых находились вещи, делать которые нельзя; но теперь, после него, вещи эти перестали существовать.

В меня едва не врезался какой-то парень с залитым кровью лицом; он бежал, обхватив руками голову, и, похоже, уже просто потерял ориентацию в пространстве. Перед самым моим носом он поднял глаза и сразу метнулся в другую сторону. Он испугался меня. Он подумал, что я — англичанин. Он подумал, что я буду его бить. Издав какой-то жалобный вопль, он бросился бежать в противоположном направлении.

Я снова следовал за Сэмми. Сэмми не знал покоя. Он постоянно был в движении, постоянно повторял: «понеслось, понеслось». Все вокруг него были очень сильно возбуждены. Возбуждение это сложно описать; то был какой-то запредельный восторг, даже не восторг, а скорее экстаз. От них буквально исходили волны энергии; нельзя было не чувствовать ее. Кто-то рядом сказал, что он счастлив. Он сказал, что он очень, очень счастлив, и что он не помнит, когда еще он был так счастлив, и я посмотрел на него внимательней, чтобы запомнить и спросить потом, отчего он так счастлив и какое оно, это счастье. Странная мысль: некто, поучаствовав в уличной драке, сумел достичь того, что считается едва ли не главной ценностью человеческой жизни. Но я не сумел рассмотреть его, потому что потом, все еще бормоча себе под нос о своем счастье, он шагнул в темноту и исчез из моего поля зрения.

Вокруг происходило больше, чем я могу вспомнить, отовсюду шли характерные звуки — что-то билось и крушилось — и я так и не понял, откуда конкретно. В каждом направлении что-то происходило, а я уже потерял способность отделять одно от другого.

Мне запомнился мужчина с семьей. Перегруппировавшись, мы вновь перешли на этот нелепый полубег-полушаг, ведомые маленькие лейтенантами, и тут нам попался этот человек, с женой и двумя детьми. Они шли в том же направлении, что и мы, он поторапливал своих, а сам то и дело оглядывался на нас через плечо. Он нервничал, но на самом деле англичане не обращали на него внимания; они шли не за ним, а просто в том же направлении, что и он. Когда они дошли до своей машины, припаркованной чуть в стороне, мужчина буквально запихнул жену и детей в нее, при этом в панике довольно сильно ударил дверью по голове одного из детей. И когда он уже сам собирался сесть в машину, он обернулся — а наша группа как раз поравнялась с ними — и получил по лицу железной трубой. Удар был такой силы, что он взлетел в воздух, перелетел через багажник автомобиля на другую сторону и упал на землю. Его-то за что, подумал я? Что он сделал, кроме того что пытался спасти своих близких? Я обернулся — один из пробегавших мимо суппортеров ударил по открытой двери, и та с лязгом захлопнулась; некоторые, не останавливаясь, пинали лежащую на земле фигуру — по голове, по спине, по ребрам. Жену и детей его мне видно не было, но я знал, что они внутри и все видят.

Еще я запомнил итальянского мальчика одиннадцати-двенадцати лет, который, потеряв, судя по всему, от страха способность соображать, вбежал в нашу толпу и оказался как раз у меня за спиной. Я оглянулся и увидел, что мальчик уже на земле. Кто его свалил, я не заметил, потому что к тому моменту, как я оглянулся, вокруг него было уже шесть или семь англичан, яростно наносивших удары.

Помню еще столики с программками, флагами, майками и сувенирами; все они были перевернуты, опрокинуты. Это сопровождалось драками, как и раньше. Два английских суппортера схватили одного итальянца и ударили его лицом об один из столиков. Потом, держа его за волосы, ударили еще раз. Они подняли его голову в третий раз, на этот раз выше, задержав на мгновение — лицо его было уже все в крови — и снова ударили о стол. У меня снова возникло это ужасное ощущение остановки времени, паузы между одним ударом и другим, когда они вновь подняли его голову — неужели опять? — и ударили о столик. Английские суппортеры делали это серьезно и методично, ни говоря ни слова.

Мимо нас проехала скорая. Вой ее сирены напомнил мне, что по-прежнему нигде не было видно полиции.

Колонна пересекла улицу, широкую улицу с оживленным движением. Иллюзия невидимости исчезла, уступив место разбушевавшейся толпе, не обращающей внимания на автомобили, пинающей их по бамперам, знающей, что те все равно остановятся. Впереди стоял автобус, и один суппортер встал перед ним и метров с двух с огромной силой кинул что-то — это был не камень, а что-то металлическое и объемное, вроде какой-то детали автомобильного двигателя — прямо в лобовое стекло. Я шел следом как раз за тем человеком, что кинул эту штуку. Не знаю, где он ее взял, она была слишком тяжелой, чтобы он мог ее долго нести с собой, но в то мгновение, прошедшие между броском и тем, когда он обернулся к нам, на лице его застыло странное выражение. Он знал, что сделал нечто такое, что еще больше осложнит положение, он перешел еще один рубеж. Он сделал то, что могло причинить людям серьезные травмы. Он совершил плохой поступок — совершенно отвратительный — но застывшее на лице его выражение отражало более сложные чувства. Оно словно говорило «да, я знаю, это плохо, но разве это так уж плохо? Разве, в контексте сегодняшних событий, это не эсктремально?» И я понял, что выражало его лицо: оно выражало ощущение собственной «крутизны».

Он был «крут», он знал это и был доволен этим. Он был счастлив. Еще один счастливчик. Ты урод, подумал я. Ты просто урод. Я хотел бы его ударить.

Звон разбившегося лобового стекла — теперь я понимаю это — был неким катализатором, тут же со всех сторон, откуда-то из темноты, послышались звон, лязг и грохот, и эта симфония разрушения явно придавала еще больше силы этим людям. Меня же это начинало пугать. Каждое событие этого вечера поднимало охватившее всех возбуждение на еще один пункт, а теперь, когда мы пересекли эту улицу, прыгая по крышам машин, была достигнута точка, близкая к точке кипения. Я не знаю, как это передать словами, мне кажется, точнее всего будет это сравнение с температурой. Последовал еще один момент дезориентации, доли секунды между звоном лобового стекла и осознанием того, что это было, и вот уже новый боевой клич, и еще кто-то бросается на автобус с древком от флага (взятым с сувенирного столика?) и бьет им уже по стеклу салона. Второй звенящий звук. Другие начали швырять камни и бутылки, с какой-то звериной яростью. Первые снаряды отскакивали он стекол, но вот разлетелось первое стекло, второе, и вот уже кто-то внутри закричал. Автобус был переполнен, и ехали в нем не парни вроде тех, что атаковали его, а обычные болельщики, с женами и детьми, вероятно, откуда-нибудь из пригородов. Наверное, кого-то поранило осколками стекла. Они закрывали руками лица, прятались под сиденья. Куда ни глянь, всюду летели осколки стекла: буквально все вокруг меня швыряли камни и бутылки, и я уже боялся за свои собственные глаза.