Подлодка [Лодка] - Буххайм Лотар-Гюнтер. Страница 84

Все преклонят к тебе свой слух, Господи, ибо велика будет радость тех, кто услышит твои слова — или что-то навроде этого. Семинарист мог бы привести точную цитату; он едва различим в сумеречном свете. Брови акустика ползут вверх. Это еще один признак: значит, скоро все уши будут снова заложены.

У них есть уши, но они не слышат. Один из псалмов Давида. Я превратился в слух. Я весь — одно большое ухо, все мои нервы сплелись в один слушающий узел. Они переплелись так же, как волшебный эльфийский волос опутывается вокруг молота, наковальни и стремени.

Заткнуть уши — у нас их полно — преклонить слух — и стены имеют уши — натолкать вату в уши… Ну конечно, вот и ответ: они хотят содрать с нас шкуру, натянуть ее нам на уши.

Интересно, как там сейчас наверху?

Наверняка светло, как днем. Включены все прожектора, небо расцвечено осветительными ракетами на парашютах, чтобы заклятый враг не смог улизнуть. Стволы всех орудий опущены вниз, готовые немедленно дать залп, если удастся выгнать нас на поверхность.

Докладывает акустик:

— Эсминец на двадцати градусах! Шум быстро нарастает! — и, секунду поколебавшись. — Начинает атаку!

В борт лодки врубаются два топора. Опять раздается дикий рев и бурление. Затем в середину яростного возмущения падают еще два удара.

Я открыл рот, как делают артиллеристы, чтобы их барабанные перепонки не полопались. Как-никак, я прошел подготовку канонира военно-морского флота. Но сейчас я стою не у орудия — я нахожусь с другой стороны, посреди рвущихся снарядов.

Отсюда нельзя скрыться. Нельзя лечь на землю. Окопаться — это просто смешно: под нашими ногами лишь стальные палубные плиты, покрытые узором «половые губы», как Зейтлер зовет эти тысячи маленьких рисунков. Я напрягаю всю свою силу воли, чтобы подавить приступ клаустрофобии, это проклятое чувство, когда хочется бежать куда угодно, только бы не стоять на одном месте. Твои ноги пригвождены к полу! Я молюсь, чтобы в моих подошвах был свинец, как у тех ярко-раскрашенных игрушек с бочкообразным низом, которые всегда встают обратно, как бы ты ни сбивал их. Слава богу, я могу хоть вспомнить, как их зовут: неваляшка… неваляшка, ванька-встанька, стойкий человечек, погремушка, щелкунчик. Яркие милые игрушки.

Когда я думаю о них, мне становится хорошо. Меня тоже нельзя повалить с ног. Проем люка, куда я забился — самое лучшее место из доступных ныне.

Я слегка ослабил хватку за трубу. Похоже, сейчас можно передохнуть. Расслабить мускулы, подвигать челюстью, пошевелить всем телом, не напрягать мышцы живота, восстановить кровообращение. Я впервые осознаю, насколько мучительно-неудобна моя поза.

Любое наше движение определяется противником. Томми даже решают, какую позу нам принять. Мы втягиваем головы в плечи, всем скопом ждем ударной волны, а потом, как только снаружи раздастся рев, распрямляемся и позволяем себе расслабиться. Даже Старик предусмотрительно сдерживает иронический смех все то время, пока за бортом после взрыва не вскипает бурление.

Акустик приоткрыл свой рот. У меня тут же перехватывает дыхание. Что на этот раз? Если б я только мог знать, где упала последняя череда бомб, как близко от лодки они разорвались или хотя бы насколько мы ушли от точки погружения. После нашей первой, неудавшейся попытки увильнуть, преследователи, похоже, описывают вокруг нас круги — сначала направо, потом налево, вверх и вниз — как на русских горках. Мы ничего не добились. Любое наше поползновение отвернуть в сторону и скрыться всякий раз обнаруживается врагом.

Акустик закрывает рот и открывает его вновь. Он похож на карпа в садке рыбной лавки. Открывает, закрывает и открывает снова. Он объявляет очередную атаку.

И тут же из его рубки хрипло доносится:

— АСДИК!

Он мог бы и не говорить. Этот звук — пинг-пинг — услышали все, кто находится на центральном посту. Впрочем, как и все матросы, сидящие на торпедах в носовом отсеке, и вахта на корме, в электромоторном и дизельном отделениях.

Враг поймал нас щупальцами своего пеленгатора. В этот самый момент они поворачивают стальные штурвалы и обыскивают окружающее пространство пульсирующими лучами: чирп — чирп — пин — пин…

АСДИК, напоминаю я себе, эффективен при скорости не более тринадцати узлов. При быстрой атаке эсминец теряет с нами контакт. На большой скорости АСДИК подвержен сильным интерференционным помехам от собственных шумов эсминца и возмущений, поднятых его винтами, что дает нам некоторое преимущество, позволяя в последнюю минуту немного уклониться от нацеленного на нас удара. Но их капитан тоже понимает, что мы не будем стоять на одном месте, ожидая, пока нас накроют. Парни, управляющие звукопеленгаторами, не могут сказать ему лишь одного — в какую сторону мы надумаем вильнуть. Тут уж он вынужден полагаться на свою интуицию.

Наше спасение в том, что ни враг, ни его умная машина не могут точно знать, на какой глубине мы находимся. Здесь сама природа решила прийти нам на помощь: вода — это не просто вода, если взглянуть на ее толщу сбоку, то будет видно, что она образует слои, вроде тех, что формируют осадочные породы. Содержание солей и физические характеристики разных слоев всегда отличаются. Они-то и сбивают с толку АСДИК. Стоит нам внезапно перейти из слоя теплой воды в холодную, как АСДИК уже начинает ошибаться. Слой плотного планктона еще больше сбивает его с толка. А операторы там, наверху, не могут ни с малейшей уверенностью откорректировать свои расчеты нашей позиции, ибо не знают, где находятся эти треклятые слои.

Херманн вовсю крутит рукоятку.

— Доложить обстановку! — обращается Старик в направлении акустической рубки.

— Шумы на трехстах пятидесяти градусах.

Не проходит и пяти минут, как невооруженным ухом становится слышен звук винтов.

Ришипитшипитшипитши — это атака не на полном ходу. Эсминец двигается с такой скоростью, чтобы иметь возможность отслеживать нас, и АСДИК отзывается громким и четким эхом.

Новая атака. Четыре, пять взрывов. Рядом. Закрыв глаза, я представляю языки пламени, огни святого Эльма на мачтах, игристое свечение хризопраза, каскады искр вокруг темно-красной сердцевины, ослепительно белое лигроиновое пламя, крутящиеся колеса китайского фейерверка, ослепительные волны света, аметистовые лучи, пронзающие тьму, всепожирающие потоки пламени, вырывающиеся из бронзовых фонтанов, окаймленных радужными ореолами.

— Учебное бомбометание, — шепчет Старик.

Я бы так не назвал.

Гигантский кулак ударяет со всего размаха по задрожавшей лодке. Я чувствую слабость в коленях в тот момент, как нас подбросило кверху. Стрелка глубиномера дернулась назад. Свет погас, раздался звон разбитого стекла. Мое сердце бешено колотится — наконец зажигается аварийное освещение.

Я вижу, как Старик кусает нижнюю губу. Надо принимать решение. Погрузить лодку вниз, на ту глубину, где разорвались последние бомбы, или поднять на несколько десятков метров выше.

Он приказывает поворот с одновременным погружением. Опять вниз по горке. Одна — две — три — но где? Вверху? Внизу? Слева? Учитывая последнее сотрясение, скорее можно предположить, что бомбы были спереди слева по борту. Но выше или ниже лодки? Ну вот опять. Снова докладывает акустик.

Удар приходится прямо по моему третьему спинному позвонку. За ним еще — и еще: два прямых удара сзади по затылку и шее.

С рулевого поста потянулся дым. Неужели вдобавок ко всему н нас еще и пожар? Или это обгорают кабели? Как бы не было короткого замыкания!

Успокойся! С посудиной ничего плохого не может произойти: я на борту. Я бессмертен. Если я на борту, лодка неуязвима.

Не остается никаких сомнений — заполыхала приборная панель. Бросается в глаза надпись на огнетушителе: Сохраняйте спокойствие! Заливайте огонь снизу! Мой мозг непрестанно повторяет: неуязвим — неуязвим — неуязвим.

Помощник по посту управления вступает в бой и почти пропадает в дыму и пламени. Ему на помощь спешат двое или трое. Я замечаю, что у лодки появляется дифферент на нос — все тяжелее и тяжелее. Я слышу: «Клапан — в трюме пробит трубопровод». Но такой крен не может быть только из-за разрыва трубопровода. Почему шеф не выровняет корму? Для чего еще нужны выравнивающие емкости, как не для баланса.