Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе - Рождественский Роберт Иванович. Страница 47
Памятник солдату Алеше в Пловдиве
Отсюда видно
далеко-далеко.
Горизонт —
почти невесом.
Как ангел-хранитель
солдат Алеша
над Пловдивом
вознесен…
Алеша,
явно ошибся скульптор,
его твой облик
стеснял.
Наверно,
он знал о тебе слишком скудно,
а может,
совсем не знал.
Ты выглядишь
этакой глыбой сонной,
которой нужны слова.
Ты хмурый в камне.
А был ты
веселым!
И от речей
уставал…
Туман упадет
легко и белесо
на неподвижный лес…
Сейчас я
старше тебя,
Алеша,
почти что
на десять лет.
Это я просто родился
позже,
а так —
достаточно смел.
Я многое видел.
Ты видел
больше.
Ты видел
однажды
смерть…
Мертвых
не принято зря тревожить.
Не надо.
Уйди.
Откажись…
Спросить бы проще:
«Как смерть, Алеша?»
Я спрашиваю:
«Как жизнь?»
Вопрос мой
пусть не покажется вздорным.
Мне это нужно решить!
Той ли я жизнью живу,
за которую
ты перестал
жить?
Верь.
Это мой постоянный
экзамен!
Я все время
сдаю его.
Твоими безжалостными глазами
гляжу
на себя самого.
И этот взгляд
никуда не денешь —
он в каждом идущем дне…
Мне за две жизни
думать
и делать!
Два сердца
бьются во мне!
Не струшу я,
что бы мне ни грозило, —
мне в душу
смотрит солдат!..
Алеша,
я уезжаю в Россию.
Что
маме твоей
передать?
Зима тридцать восьмого
Зима тридцать восьмого года.
Декабрь.
Большие холода…
Отец,
вернувшийся с работы
домой
позднее, чем всегда.
Сейчас он на окне отыщет
большое блюдо холодца.
Сейчас он скажет:
«Вкуснотища!!.»
Но почему-то
у отца
вдруг ноги подкосились ватно.
И, грузно
рухнув
на кровать,
он закричал:
«Не виноваты-ы!
Из них
никто
не виноват!!»
О чем он,
мама?
Что он,
мама?
Отец – и плачет?!
Отчего?
Он —
сильный.
Он такой громадный.
Кто может быть
сильней
его?!
А мама причитает:
«Тише…»
И повторяет:
«Боже мой…
Услышать могут…»
Что
услышать?!.
Мне в том году
пошел
седьмой.
Я больше
ничего не помню.
Стирается
за следом след…
Я этот крик отцовский
понял
не скоро.
Через двадцать
лет.
Мы – политики
Мы – политики.
Да!
Политики.
Каждой мелочью.
Всеми фибрами.
И за будничными кефирами.
И за праздничными пол-литрами.
Собираемся мы
нечаянно, —
дым табачный
стелется низко…
Каждый вечер —
как чрезвычайное
заседанье
Совета Министров.
Здесь становится близким —
дальнее.
Здесь чужое становится —
личным!..
«Как в Свердловске
проблема питания?..»
«Как в Игарке
с вопросом жилищным?..»
Презираем
ответы туманные!
Но отмалчиваться
не разрешаем.
«Как там Франция?»
«Как Германия?»
И опять:
«А что с урожаем?..»
Интонацию вопросительную
мы недаром
выбрали сами.
Заседаем мы
без президиума,
но зато —
с оживлением в зале!..
Деловито и непреклонно
возникают над мирными чайниками
доморощенные
Свердловы,
заикающиеся
Луначарские!
Шаумяны
из Архитектурного!
А еще Дзержинские
с Горного…
Наши споры порой —
непродуманны.
Наши мысли порой —
рискованны!
Только я это слушаю с радостью!
И рискованность такую
славлю! —
Значит, в жизни мы
разбираемся!
Значит, сильные мы,
а не слабые!
Значит, мы и вправду —
огромные,
если жить
не желаем
ощупью!
Значит, все это наше!
Кровное!
Наше личное.
Наше общее.
Дипломаты мы пусть неважные.
Не чета
седым и прославленным…
Только хочется нам,
товарищи,
чтобы все на земле
было правильным!
Справедливым.
Гордым до зависти…
Брось, приятель,
глухим казаться!
Брось ты хмыкать:
«Нас не касается…»
Нет, касается!
Ох как касается!!
В этих спорах
себя открыли мы…
И над яростью
наших бесед
в дымной комнате
машут крыльями
опоздавшие птицы
газет.