Крещение - Акулов Иван Иванович. Страница 118

— Здравия желаю, товарищ полковник. Мы поджидаем вас. Идите вот так. За машиной, на поляночке он. Отдыхает. Мы ведь ночью ехали, а дорожка из нырка в ухаб.

— Может, спит?

— Никак нет, товарищ полковник. Он велел сразу направить к нему.

— Я это оставлю, потом перенесешь в машину, — сказал Заварухин и поставил свой чемоданчик, а сверху положил на него шинель, которая в жаркий, погожий день казалась и неловко тяжелой, и совершенно лишней. Тут же нарвал в горсть травы и, скрутив ее жгутом, хотел смахнуть с сапог пыль, но шофер остановил его:

— Что вы, товарищ полковник, зачем травой-то…

On сходил к машине, достал из кармашка на дверцах щетку, сапожный крем и прихватил даже бархатку, широкую, с петельками.

— Да тут, я вижу, для моей обувки будут настоящие именины.

— Генерал любит это, порядок, чистоту, — приговаривал шофер, открывая банку с пахучей ваксой. — Вот теперь можно и представляться, товарищ полковник. Счастливо.

Генерал, вероятно, услышал разговор полковника с шофером и, сидя на раскинутой шинели, натягивал сшитые фронтовым сапожником из плащ-палатки легкие сапоги.

Заварухин призадержался в кустиках, и, когда вышел на полянку, Березов был уже на ногах и в фуражке. А на траве лежали шинель, полевая сумка и книга с перочинным ножом в развороте. Был генерал высок, молод и смуглолиц, с бесстрастными монгольского типа глазами. Весь доклад Заварухина выслушал тоже бесстрастно, по-уставному.

— Ордена небось имеешь, полковник? Медали?

— Имею, товарищ генерал.

— Почему не носишь?

Заварухин хотел сослаться на дорогу, хотел сказать, что не то время, чтобы козырять наградами, но замялся и ничего не сказал, почувствовал в вопросе генерала явное недовольство.

— Надень, чтоб я видел, что ты за командир. Груздев!

— Я, товарищ генерал, — отозвался из-за кустов шофер и как-то уж чересчур скоро, вышколен должно быть, появился на полянке, вытягивая по швам не гнущиеся в локтях короткие обволосатевшие руки, по рабочей привычке крепко стиснутые в кулаки.

— Прибери все, — кивнул Березов на шинель, книгу и сумку, которая лежала вниз крышкой и, вероятно, заменяла генералу подушку, потому что на тыльной залощенной стороне ее была видна округлая вмятина. Оттого что генерал спал по-походному, с полевой сумкой в изголовье, Заварухину сделалось легче, он дружелюбно поглядел на сурового генерала; тот понял извиняющую мягкость полковника и уже по-свойски, хотя и грубовато, сказал ему: — Запомни, полковник, приказ по нашей армии — быть всегда при наградах. А то, скажи на милость, прибывают маршевики, командиры, политработники — и ни одной медали, ни единого ордена. Триста, пятьсот человек — ни единого. А награды есть. Есть награды, как вот у тебя. Мы, полковник, армия особенная и вид должны иметь соответствующий. Все должно быть взято под ружье. Да и сама обстановка велит иметь геройский вид. Может быть, у тебя, полковник, есть на этот счет свои соображения?

— Такие же, как и у вас, товарищ генерал.

— А награды в мешке носишь.

— Надену, товарищ генерал.

— Вот и надень, сделай милость.

Они проходили мимо машины, покрашенной в защитный цвет, с жестяными нафарниками. На передней левой дверце виднелась глубокая роспись осколка, тонкое железо, где отскочила краска, уже успело взяться ржавчиной. Шофер Груздев, поставив чистое оцинкованное ведро на бампер машины, наклонял его, лил себе в пригоршни воду и с фырканьем умывался. Увидев генерала и полковника, опустил по швам свои кулаки. С мокрого лица его капало на грудь, и походило на то, что подмокшая на вырезе красная майка его набухала кровыо.

— Чайку, Груздев, не спроворишь?

— Как не спроворю, товарищ генерал!

— Ну-ну. А я еще наведаюсь к авиаторам. Куда же они нашего командующего завезли? Это ли не оказия.

— Мне разрешите остаться, товарищ генерал? — спросил Заварухин, когда они вышли на межу поля.

— А пройтись не желаешь?

— Я ходок завзятый, товарищ генерал.

— Тут за дубняком ручей течет — умоешься. А то у тебя и на козырьке пыль.

— Уж который день на колесах. Пропылился насквозь.

Генерал нес в руке свою фуражку и, защитившись ею от солнца, долго глядел на небо, такое пустынное и чистое, каким оно было, вероятно, только в ковыльно-седую старину. Так же держа фуражку за козырек, он тонкой нервной ладонью пригладил негустые, зачесанные прямо назад волосы и вдруг кивнул на полковничьи шпалы Заварухина:

— Давно в этом звании?

— Году нет, товарищ генерал.

— По званию-то посмелей бы надо быть, полковник. Робок, нахожу, не в меру. Небось из интеллигентов?

— Из крестьян, товарищ генерал.

— А кто будут по происхождению наши дети, полковник? — Генерал неожиданно улыбнулся, давая понять, что всерьез говорить об этом не намерен. — Кто же будут наши-то дети?

Притаил в усах улыбочку и полковник:

— Полагаю, не детьми крестьян, хотя мы с вами и пашем землю. И не из рабочих, хотя мы и работаем в горячем цехе. Прослойка мы, сиречь интеллигенция, товарищ генерал. А вообще-то все мы один класс трудящихся. Я вот схожу с ума, товарищ генерал, по другому поводу: где же классовое-то сознание германского пролетариата? Куда оно делось?

— Народ Германии, полковник, переживает неслыханную трагедию. Фашисты запугали его, обманули. Компартию разгромили, а кто же пролетариату скажет правду, кроме коммунистов?

— Все это верно, товарищ генерал. Но ведь воюют— то они с каким остервенением! Откуда оно у немецкого солдата? Не поверите, товарищ генерал, в Мценске ефрейтор понтонного полка на глазах наших бойцов скосил из пулемета двенадцать своих солдат, когда те бросились отступать через мост. Бойцы оглушили его и притащили в нашу траншею. И что бы вы думали? Вернер, если не изменяет память, Любке, тридцати пяти лет от роду, грузчик торгового порта в Киле. Ну что это такое?

— Ты поговорил с ним? Фанатик небось. Сознательную часть пролетариата Гитлер истребил, а вот таких, как твой Любке, прикормил. Вот тебе и отпетый фашист.

— Нет, товарищ генерал, этот фашистом себя не считает. Крестоносец. Обвиняет нас в иудином грехе и грозится, что храм-де ваш иудейский будет разрушен дотла, камня на камне, говорит, не останется от ваших жилищ. Я и говорю этому оголтелому зверюге: как же, мол, ты спелся с фашистами, ведь они не особенно набожны. Слюной брызжет, подлец. Идем, говорит, мы под тем же крестом, только у рыцарей он был красным, а наш-де черный. Но вот омоем его вашей-де языческой кровью и вернем из Индии красным. Фашистская-то свастика, говорю ему, скорее походит на паука, чем на крест. Не смей! — орет. Не смей и думать. Крест в наших руках и наших душах. Крест. Вначале, с перепугу должно, кричал, зубами скрипел, а потом видит, что мы ни бить, ни стрелять его не собираемся, успокоился, обнаглел, заважничал, сволочь. Целую лекцию закатил. Когда-де все женщины, говорит, рожают простых детей, немки рожают гордых своею кровью воинов. Немцу-де не надо говорить о его призвании, он в утробе матери знает, что делать ему на этом свете. Господь бог сам наставил его, и потому вроде нет на земле силы, способной остановить германскую армию, где каждый в груди несет его имя. И уж не так важно, кто ведет к цели немецкого солдата: Готфрид ли Бульонский, император ли Фридрих Барбаросса, а может, простой пастух Стефан. Или Адольф Гитлер, скажем. Это историческое предначертание, и не фашизм тому причина, как думаете вы, коммунисты. Но крестоносцев, — напомнил я, — кто их только не бил. А псов-рыцарей? Увернулся ведь, стервец, спрятался за библию. «И будете ненавидимы всеми за имя Мое. Но и волос с головы вашей не упадет» — так— де учит Он. И его именем-де, слава богу, стояла и будет вовеки стоять Германия. Мы-де не захватчики, а ревнители своей веры и отечества.