Роман без названия - Крашевский Юзеф Игнаций. Страница 2

Произведения, вошедшие в эту книгу, относятся к временам литературной зрелости писателя и одновременно в какой-то степени отражают художественную и идейную эволюцию до конца своей долгой жизни не стареющей и ищущей творческой личности Крашевского.

«Роман без названия» (1854; немецкий перевод ок. 1879, болгарский ок. 1889) создавался Крашевским в Житомире, куда он переезжает из деревни Губино Луцкого повета. Атмосфера затхлого мирка губернского города, внутренняя раздвоенность художника, ощущающего противоречие реальности и стремящегося обрести целостное видение мира, в переломную пору безвозвратно уходящего под напором капиталистической реальности привычного традиционного уклада, — все это, остро переживаемое самим автором, обретает жизнь на страницах романа, в чем-то глубоко исповедального и поэтому проникновенного в самой тональности повествования.

Станислав Шарский — польский собрат «новых людей» русской литературы того же времени — выбирает жизненный путь вопреки шляхетским традициям, а значит — и мнению своей среды. В тяжелой борьбе за существование он теряет все, отстаивая себя — свои самостоятельно выработанные представления. Крашевский не делает из него титана и фанатика идеи. Поэтому-то так правдиво, художественно убедительно предстает этот образ наивного в быту, неискушенного и в чем-то беспомощного в житейском море, но непреклонного в верности своим принципам литератора.

Писательская среда, мир меценатов и книгоиздателей, приспособленчество и аморальность окололитературного мирка — все это документально отражает свое время, а определенными своими гранями соприкасается с современностью. Не менее интересна нравоописательная, социальная сторона романа. Здесь взаимно переплетаются достоинства Крашевского-историка, Крашевского-социолога и Крашевского-художника, во многом, как, например, в описании жизни еврейской среды, открывая пути Э. Ожешко и другим демократически мыслящим писателям Польши. Самоотверженный и трагичный образ Сары — это одновременно и далеко выходящая за рамки романа проблема, отражающая не только вызов обществу, брошенный главным героем, но и твердую позицию писателя, продолжающего в этом отношении линию таких великих своих современников, которые вынуждены были творить в эмиграции, как Мицкевич и Норвид.

Если действие этого романа происходит в польской среде на территории Российской империи в конце 40-х — начале 50-х годов, то герои «Дневника Серафины» (1875) живут «двадцать лет спустя» в Галиции — той части давней Речи Посполитой, которая оказалась в границах Австрии.

Общая система повествования отражает изменения в мировидении писателя и в его творческой манере. Еще чувствуются отзвуки социального тенденциозного романа, так свойственного Крашевскому середины 40–50-х годов. Однако как же изменился его облик! Тогда он, а теперь, в 70-е годы, его литературные ученики и последователи — Сенкевич, Прус, Ожешко, обличая общественные пороки, изображая трагические судьбы, сочетали это с оптимистической верой в решение всех проблем на пути социальных реформ. Теперешний же Крашевский обращается к традиционным моральным ценностям. Прежде всего в них он видит барьер на пути зла. И, веря в человека, в нем самом он ищет силы, способные исправлять несправедливый мир. В этих своих воззрениях он близок многим современным писателям, в том числе и русским (творчество которых хорошо знал), в частности, Тургеневу и Толстому.

По мере ознакомления с романом, написанным в форме дневника главного героя (литературный прием, восходящий к XVIII в.), (все четче и рельефнее проясняется мысль: счастье человека зависит от него самого — его порядочности и трудолюбия (Опалинский, Дель), создания семьи не по расчету, а по любви (Адель, Антося).

Серафина нарушает эти элементарные заповеди, а это оборачивается насилием над естественностью человеческих отношений, надругательством над самим естеством личности. Серафина не только душевно страдает от этого. Ей за это мстит и ее за это карает сама жизнь. Обманывая тех, с кем она поочередно заключала «брачную сделку», Серафина обманывала себя, и сама неизменно становилась жертвой обмана. Жертвой трагической и жестоко наказуемой жизнью. Эти неизменные кары судьбы, преследующие героиню как рок, — и предупреждение писателя, и отражение его веры в необходимость человечности для человеческих отношений. Отсюда тенденциозное — в пределах правдоподобия — выпрямление линии жизни, несколько упрощающее сложные и отнюдь не всегда справедливые повороты. Отсюда и последовательное сведение всех этих поворотов к неумолимо жесткой связи причины со следствием, «преступления» — с неотвратимо вытекающим из него «наказанием».

В жизни все неизмеримо запутаннее и сложнее. И эти сложности, уравновешивая нарушенное тенденциозностью равновесие в изображении «внешних» событий, автор показывает, раскрывая внутренний мир героини, со психологию. Повзросление Серафины, связанное с этим изменение характера, наблюдений и выводов, ее слабости и колебания между мнениями матери, отца, дяди, — все это показано топко и убедительно. Вообще, тенденциозность романа проявляется не столько в характерах, сколько в коллизиях, которые и предопределяют логику развития сюжета.

Внутренний мир героини и трагедия ее жизни показаны не только во взаимосвязи с развитием ее характера, но и — что вообще свойственно романам Крашевского — в непосредственной обусловленности бытом и бытием. Быт шляхетско-аристократической верхушки, бытие — общественные воззрения, представления о жизни и отношения — характерны именно для описанной среды в Галиции. Эта аграрная часть Австрии, которую не затронули буржуазные преобразования, сохранила свойственные феодальным отношениям европейского «вчера» мировидение, систему ценностей и сам стиль жизни, что существенно отличало ее от других частей Польши. Весьма показательно, что столь больной для поляков вопрос о национальной независимости, национальной культуре, национальном самоощущении ни разу не появляется не только в рассуждениях, но даже в мыслях персонажей. И не случайно глухие упоминания об «эмигрантах», как и новые концепции хозяйствования, повое мышление об экономике и — шире — жизни связано именно с одним из них — Артуром Опалинским. Участник восстания 1863 года в Королевстве Польском (часть земель бывшей Речи Посполитой в составе России) и специалист-агроном, он объединил в себе характерные черты поляков двух смежных эпох именно этой соседней части Польши: патриотизм последнего поколения романтиков, ринувшихся в неравный бой за независимость, и трезвость мышления, практическую деятельность «новых людей». В 60-е годы эта среда, в чем-то близкая русскому разночинству того же времени, выдвинула лозунги «органичного труда» (рациональная система хозяйствования по образцу передовых стран, которая призвана была преобразовать польское общество) и «работы у основ» (просвещение крестьянства и организация их жизни, труда, быта в соответствии с современными гуманно-демократичными идеалами и прогрессивно-экономическими образцами).

Критика и преодоление феодально-крепостнических традиций в общественных отношениях и стереотипах мышления, борьба за социальное и национальное равноправие, постулаты эмансипации женщин — эти «символы веры» варшавских позитивистов (как было наречено новое движение) предопределили существенные изменения в жизни Королевства Польского. Во многом это было сродни тому, что переживала Россия после 1861 года. А конкретная реализация «работы у основ» идейно была близка с одной стороны — деятельности наших земств, с другой — нашему «хождению в народ». Эта новая, меняющаяся на глазах реальность породила и другие сходные для русского и польского общества явления: народничество, нигилизм имели не только польские аналоги. Много поляков участвовало в этом движении в России, и многие из них привозили эти идеи в польские земли после пребывания в русских учебных заведениях или же становились их поборниками под воздействием «русских веяний» и русской литературы. Отсюда и «возвратная волна» — столь частое появление поляков на страницах русской нигилистической и антинигилистической беллетристики. А на таком историческом и литературном фоне весьма знаменательно, что развитие действия следующего из помещенных здесь романов Крашевского «Сумасбродка» происходит в польской среде, но на территории именно Российской империи. Журнальное издание этого романа появилось в Польше в 1880 году, а книжное в 1882 году. В 1880 году увидел свет в журнале «Еженедельное новое время» и русский перевод романа под названием «Безумная». Первое отдельное издание романа в России (1881) даже на год опередило польское. Не случайно и последовавшее затем его русское переиздание в 1892 году. И в 80-е, и в 90-е годы он органично входил в одно из существеннейших течений русской литературы, которое отражало волнующую общество проблему. Открываемая романом Тургенева «Отцы и дети», она по мере дальнейшего своего развития в жизни обретала разную интерпретацию. «Отцы и дети», «Дым» и «Новь» И. С. Тургенева, «Обрыв» И. А. Гончарова, «Взбаламученное море» А. Ф. Писемского, «Некуда» и «На ножах» Н. С. Лескова, «Панургово стадо» В. В. Крестовского, «Марево» В. П. Клюшникова, «Марина из Алого Рога» Б. М. Маркевича, наконец, великий роман Ф. М. Достоевского «Бесы» — в свое время наиболее известные, а некоторые и поныне (при всем различии авторских воззрений и талантов) волнующие умы [3] произведения составили антинигилистическое течение. Ему противостояло другое — «Что делать?» Н. Г. Чернышевского, «Трудное время» В. А. Слепцова, «Андрей Кожухов» С. М. Степняка-Кравчинского, «По градам и весям» П. В. Засодимского, «История» А. О. Осиповича-Новодворского, «Доброволец» В. И. Дмитриева, «Нигилистка» и «Нигилист» С. В. Ковалевской и др.