Роман без названия - Крашевский Юзеф Игнаций. Страница 43

— Хотя бы он по-французски писал! — воскликнул пан Адам. — А тег, сами посудите, какое может быть будущее в нашем краю у писателя и поэта, пишущего на нашем языке? Облекать мысли и чувства в красивые слова для прихожих, для лакеев, экономов, арендаторов — да кто у нас читает по-польски? Неслыханное дело, впасть в такое ослепление и добровольно забраться в жалкую дыру!

С этими словами пан Адам вздохнул, и возле камина как будто тоже послышался вздох.

Стараниями Павла Щербы удалось наконец кое-что подыскать для Станислава, чтобы облегчить его положение, — небогатая вдова предлагала квартиру и стол за занятия с сыном, и вдобавок нашелся урок в другом месте, это были бы деньги на прочие расходы. Заботливый друг вместе с паном Ипполитом немало доставил труда и голове своей и ногам, пока раздобыл это место репетитора на Лоточке да платный урок в другом конце города; радуясь, что несет Стасю немного свободы и мало-мальский достаток, примчался он в дом Давида Бялостоцкого. Станислав что-то черкал в своих бумагах, когда Щерба, схватив его за обе руки и радостно улыбаясь, воскликнул:

— Ну вот наконец-то ты сможешь оставить этот противный чердак — карабкаясь сюда, я уже ноги себе повывыхивал! Есть для тебя превосходная кондиция, хотя у людей небогатых. Я ее нашел, но надо сейчас же там условиться, чтобы кто-нибудь у нас из-под носа не перехватил, а пан Ипполит еще и платный урок предлагает. Заработков с этих двух мест тебе хватит на вполне сносную жизнь.

Как же изумился Щерба, увидев на лице друга не радость, а глубокую грусть, — не говоря ни слова, Стась бросился на постель ничком.

— Ах, дорогой мой! — чуть погодя молвил он. — Если бы ты заглянул в мою душу, то видел бы, сколько там скопилось благодарности! Брата родного я бы, наверно, не мог любить больше, чем тебя… Но, ради бога, не заставляй меня так внезапно уходить отсюда! Я к этой скорлупе уже прирос. От одной мысли, что надо покинуть мой убогий чердак, мороз пробирает… Мне тут было так хорошо!

— Тебе тут хорошо? — удивленно воскликнул Щерба. — Признаюсь, это для меня новость! Такое убожество! Такая дыра! Такой холод!

— Как? Ты не понимаешь, что можно привязаться к месту, где много выстрадано?

— Почему же! Прекрасно понимаю, что в будущем, проходя по Немецкой улице, ты можешь, даже должен, досмотреть вверх, вздохнуть и приветствовать эту голубятню, но желать тут остаться… Нет, этого я не понимаю.

— Такое у меня странное сердце! — воскликнул Станислав. — Оно вроде полевого очитка, даже к стенам лепится и на них расцветает. Дай мне подумать, набраться сил…

— Ни минуты! — решительно отрубил Щерба. — Твои евреи, как только ты им будешь не нужен, без всякой поэзии выставят тебя за дверь; незачем этого дожидаться и, раз что-то подвернулось, надо воспользоваться — бери фуражку и пошли со мной.

— Ради бога, умоляю, я не могу! — простонал ломая руки Станислав, глаза которого устремились на кувшин, напоминавший ему о Саре.

— Э, да тут что-то нечисто! — подозрительно сказал Щерба. — Ты мне не говоришь всего, и я начинаю чего-то бояться.

— Да ничего особенного, просто характер у меня слишком мягкий, привязчивый, — слегка краснея, возразил Шарский, — Привык, прирос, к тому ж я ленив и боюсь любых перемен. Кто знает, смогу ли я с теми людьми поладить?

— Но то ж люди одной с тобою веры, одного языка и круга, мне кажется, там тебе должно быть легче прирасти, чем тут.

— Сперва надо отсюда оторваться, — грустно сказал Станислав.

— Ребячество! — отрезал Щерба. — Пошли со мной, получится или нет, ты должен попробовать, пойдем, посмотрим…

Шарский не мог больше противиться, чтобы не вызвать подозрений, и покорно, пусть и неохотно, накинув пальто, пошел с Щербой на Лоточек.

На этой узенькой, крутой и причудливой улочке, кроме весьма основательных зданий, есть несколько старых неказистых домиков, которые ныне, среди новых строений, странно выделяются своим обликом, хранящим черты минувшего столетия. В городе, как и в жизни, то, что пережило свой век, уже не гармонирует со своим окружением, как-то выделяется и режет глаза, как вид мертвеца среди живых.

Домик, куда Щерба вел Станислава, принадлежал бедной вдове мещанина, когда-то состоятельного, но разоренного банкротством банков, которым он доверил свои честные сбережения; стоял он зажатый с двух сторон высокими каменными домами — небольшое подвальное помещение и над ним всего один этаж. По наружности дома сразу было видно, что поддерживать его в сохранности некому и не на что, — построен он был неплохо и, согласно полицейским предписаниям, стены иногда белили, но делалось это не очень-то аккуратно, так что штукатурка его, кровля, окна, входная дверь и ворота, все было не такое, как у соседних домов. Тут и там что-то покосилось, потрескалось, трещина замазана небрежно, перекос подправлен кое-как; мощеный тротуар перед домом старый, весь в выбоинах, ворота рассохшиеся и без одной петли. Сама вдова жила даже не в комнатках со стороны улицы, их она сдавала жильцу, а теснилась во флигельке, прилепленном к дому со двора, туда-то вслед за Щербой и вошел Станислав.

В темных сенцах стояла тишина, в первой комнатке, куда они, никем не встреченные, вошли, тоже никого не было — комната опрятная, обстановка бедная. Кое-где красовались случайно уцелевшие остатки былого богатства, которые, видимо, не удавалось продать, — когда-то купили их по дорогой цене, да и теперь, возможно, они стоили немало, но покупатели не находились. Между двумя окошками стояло небольшое, изящной работы фортепиано красного дерева, отделанное бронзой, этакий старичок на тоненьких ножках, у которого уж и голоса не осталось и силы нет прямо держаться на выгнутых подпорках. По стенам в старинных резных, позолоченных рамах висело несколько картин, как будто неплохих, но засиженных мухами, покрытых пылью и паутиной, так что и не разглядишь толком. Стояла и алебастровая урна на консоли поддельного мрамора, была она, видимо, когда-то разбита и затем старательно склеена, отчего ее покрывала сетка причудливых линий. Рядом с этими реликвиями прочие предметы, уже из другой эпохи, были недорогие и самые простые: трактирные стулья, столик, украшенный черною лирой с желтыми струнами, диванчик в ситцевом чехле. Все в целом выглядело серо и уныло.

Щерба покашлял, и немного спустя к ним неторопливыми шагами вышла из соседней комнаты довольно высокая женщина с повязанной платком головою и в темном капоте. На ее лице лежала печать глубокой усталости, какой-то неизбывной тоски и пережитых страданий, при этом в чертах его было столько благородства, что, глядя на нее, всякий невольно проникался уважением и жалостью. Он» а была уже немолода и бедно одета, но осанка, манеры, взгляд говорили о том, что она знавала лучшие времена и даже сейчас, под гнетом бедственной судьбы, не могла о них забыть.

— Представляю вам, пани Дормунд, моего товарища, Станислава Шарского, — сказал Щерба, — о котором мы с вами говорили, он у нас всем хорош, только вот немного болен поэзией.

— О, это такая прекрасная болезнь, — с грустной улыбкой отвечала пани Дормунд, — что с нею можно поздравить. Садитесь, пожалуйста, и поговорим без церемоний о моем сокровище, о моем сыне…

— Правильно, — согласился Щерба, — давайте сразу выясним все условия, честно и откровенно…

— Долго говорить тут нечего, — со вздохом молвила женщина. — Мой сын нуждается не столько в наставнике и репетиторе, сколько в добром товарище, друге и советнике. Когда-то мы жили лучше, и я бы не пожалела денег на самых дорогих учителей, но теперь, — тут из глаз у нее потекли слезы, — после всех несчастий наших, остались крохи… И я могу лишь поделиться скудным вдовьим пропитанием и дать комнату под нашим кровом. Если друг ваш согласен на эти условия, тогда ударим по рукам и соединим две наши злосчастные судьбы, чтобы обоим было легче, — я понимаю, что человек, который идет на такую работу ради куска хлеба и угла, тоже не может быть богачом.