Роман без названия - Крашевский Юзеф Игнаций. Страница 54

— Нет, это невозможно! — легонько отстраняя его, воскликнул доктор. — Я должен ехать… Если хотите, пригласите другого врача!

Будь на месте Бранта кто другой, Давид бы дал волю гневу, но этому доктору все свято верили, и еврей, хоть немного обиделся, повел себя дипломатично.

— Ну так вы хоть взгляните еще раз на мою дочь.

Доктор, досадуя, все же пошел и через четверть часа возвратился.

— Удивительное дело! — сказал он, качая головой. — Опять почему-то у нее беспокойство, вскакивает с постели, хочет встать… Но, скорее всего, тут что-то нервическое, правда, и с этими треклятыми нервами тоже шутить нельзя.

Он задумался.

— Я вернусь через час-другой, а пока хотя бы тех успокою… Лавровишневые капли, да, капли… и пусть не встает!

И тут, обернувшись, он увидел Сару в белой сорочке — она стояла на пороге, вперив взор в Станислава, который побледнел как полотно.

— Но у меня же ничего нет! — сказала Сара врачу. — Видите, я могу ходить, я встала, я здорова…

— Ох, не люблю, когда меня не слушаются! — возмутился Брант, устремляясь к ней. — В постель, милая барышня! Как можно? В постель!

Но он обращался уже к существу, которое его не могло услышать… Опершись о стену, обратив глаза к Шарскому, еще улыбаясь, бедная девушка впала в состояние каталепсии да так и застыла на пороге со страдальческой улыбкой и со слезами на глазах.

Дом наполнился пронзительными криками, а Шарский, изнемогши от перенесенных волнений, потерял сознание и, покачнувшись, упал на пол.

Когда после долгого горячечного забытья, в котором смешивались всевозможные видения пережитого, Шарский открыл глаза, ему никак не удавалось восстановить порядок минувших страданий и волнений, вспомнить, что же с ним произошло. Он только чувствовал гнетущую тяжесть на сердце и мучительную тревогу, глаза его, блуждая по окружающим предметам, пытались определить, где он находится, он пробовал высчитать, сколько длилось его странное забытье и лихорадочный бред, но ему не на что было опереться. Он видел, что находится не в чердачной каморке, которая ему грезилась, не в комнате на Лоточке рядом с больным Каролеком, где бы должен быть, и не в Красноброде у отцовских ног, но опять на Троцкой улице, у пана Горилки, и лежит на кровати добряка Щербы, чья физиономия вскоре показалась из-за ширмы.

— Павел! — судорожно рванулся к нему Станислав. — Где я? Что случилось? Почему я здесь? Отвечай!

— Тихо, тихо, не спеши, — с явной радостью в глазах осадил его Щерба. — Все очень просто и естественно. Ты был ослаблен, истощен, изнурен работой… а может, и чем-то еще. Вот и расхворался внезапно, а отвозить тебя на Лоточек я не хотел, там у пани Дормунд уже есть один больной, вот я и взял тебя к себе. Кризис твоей болезни прошел благоприятно, скоро ты будешь здоров, и дело с концом.

В дверях послышался шум, и у кровати больного появился почтенный Брант. Не здороваясь, он поглядел на Шарского.

— Вот видите! — сказал он Щербе. — Как я говорил, так и получилось: силы молодого организма взяли верх, кризис наступил и миновал благоприятно, он поправится… Но теперь прошу об одном: не вскакивайте с кровати прежде времени.

— А что Каролек? — с живостью спросил Шарский.

— Ничего, ему получше, — ответил доктор, глядя в сторону.

Станислав, возможно, хотел бы спросить еще кое о ком, но слова застряли у него в глотке — он посмотрел на доктора, тот, видимо поняв его, лишь покачал головою. Стась смутился и, прикрыв глаза, отвернулся к стене.

— Все здоровы, — с ударением на первом слове сказал Брант и шумно втянул понюшку. — Вы тоже будете здоровы, главное — надо слушаться. Попрошу никаких разговоров не заводить, за работу не садиться — отдыхать, только отдыхать! Мудрая природа с божьей помощью сделает все остальное.

— Ах, друг мой Щерба! — воскликнул Шарский. — Сколько же я, наверно, доставил тебе хлопот и сколько огорчений доброй пани Дормунд, которой я именно теперь так нужен, а уж расходов!..

— Вот, вот! — заворчал Брант. — Забивайте себе голову этой чепухой! Неужто вы думаете, что мы очень трудились, спасая вас, вовсе нет, это сделала сама природа… Или вам кажется, что без вашей милости и обойтись невозможно? Что ж до расходов, так у вас же были в кармане деньги! Тем паче что, лежа в постели, больших затрат вы не причиняли!

Щерба молча пожал руку друга.

— Знаешь, Стась, — сказал он, — есть обязанности, которые исполняешь с удовольствием, так не лишай же меня приятного сознания, что я оказал тебе эту небольшую услугу, не отравляй его, упоминая о ней. И успокойся, деньги у тебя были, никаких жертв ни от кого не потребовалось.

— И долго это тянулось?

— Нет, недолго, недолго! — подмигнув Щербе, поспешно ответил Брант. — Да вам бы лучше прекратить вопросы и поспать, отдохнуть. Заслоните-ка его ширмой, дайте какое-нибудь легкое, теплое питье, и пусть отдыхает, главное, отдыхает.

По распоряжению доктора, сразу же удалившегося, Щерба, еще раз тихонько пожав руку другу и ступая на цыпочках, тоже вышел.

Станислав чувствовал себя настолько усталым и разбитым, что, несмотря на неуемную тревогу в душе, едва успел опустить голову на подушку, как тотчас заснул.

В последующие дни здоровье его быстро улучшалось, силы прибывали словно волшебством — и вот он уже ходит по комнате, может взглянуть на свою прерванную работу. Он был очень удивлен, когда, случайно узнав дату, понял, что провалялся около месяца; не понимая, на что ушло это время, он выспрашивал у Павла, но тот отделывался шутками да прибаутками, никак не желая рассказать обстоятельно. Наконец, когда Шарский уже совсем окреп и Брант снял запрет с его друзей, он узнал свою историю.

После того как он упал без чувств в доме Давида Бялостоцкого, наряду с глубокими, повторяющимися обмороками, открылась опасная горячка, которую мог также причинить и ушиб головы при падении. Старик Брант просто не знал, куда девать этого нового больного, но, рассудив, что к пани Дормунд везти нельзя, взял его на первых порах к себе, а потом, с большими предосторожностями, его повезли в крытом экипаже и на руках внесли в квартиру на Троцкой улиц». Несколько недель состояние Шарского внушало серьезные опасения, но Брант сразу же сказал, что, если не случится что-то из ряду вон выходящее, силы молодого организма все одолеют и Станислав выздоровеет. Почти точно в названный доктором день и час Шарский открыл глаза и пришел в сознание.

Узнал он также, что Каролеку на время стало лучше, но появление у мальчика симптомов чахотки совершенно убило его мать. Потеряв мужа и дочерей, несчастная понимала, что от этой болезни сын ее не поправится и ничто ого не исцелит. Она лишь желала продлить его жизнь, которая значила для нее больше, чем ее собственная, — забрала у него книги, запретила заниматься и сама все сидела неотступно в слезах подле угасающего дитяти.

А Кароль, окруженный самым заботливым уходом, постепенно слабел — то лучше ему становилось, то опять хуже. И словно перемена в образе жизни лишь вредила ему, он день ото дня все заметнее терял силы. Брант утешал, помогал, делал все возможное, но мыслимо ли было обмануть мать, которой каждый симптом болезни сына напоминал о гибели мужа и дочерей.

То была картина медленного угасания, и она в отчаянии считала немногие оставшиеся часы.

Труднее было Шарскому спросить про Сару, узнать, что с нею, но однажды, оказавшись наедине с Брантом, он, напустив на себя равнодушный вид, спросил будто случайно:

— Ну, а как же ваша пациентка?

— Какая пациентка? Вы о ком? — переспросил Брант, как бы не понимая. — Которая?

— А дочь купца.

— Дочка Давида Бялостоцкого? — с безразличным видом молвил старик, подкрепляясь табаком из скрипучей табакерки. — А! Она здорова, здорова!

— Но даже вы, пан доктор, опасались…

— Ну да, опасался, а болезнь-то оказалась несерьезная — так, женские нервы… Родители сами заметили, что занятия слишком возбудили ее воображение, но теперь ее выдают замуж… Свадьба вот-вот, и это будет лучшее anti-dotum [82].