Дневник одного тела - Пеннак Даниэль. Страница 58

Ночью не сомкнул глаз.

* * *

73 года, 1 месяц, 2 дня

Вторник, 12 ноября 1996 года

Вчера утром собрался на эту цистографию. Был скорее мертв, чем жив, но все же достаточно владел собой, чтобы проявить интерес к продвижению змееподобной камеры сквозь мой половой орган. Оказалось, не так уж и больно. Но я все чувствовал, как будто кто-то ползал внутри меня. Я думал о метро из «Рима» Феллини, о погребенных в моих недрах чудесах, которые будут найдены камерой, после того как она взломает святилище моего мочевого пузыря. Рентгенологу не сразу удалось найти вход в него. Прежде чем проникнуть внутрь, головка камеры несколько раз натыкалась на что-то, что я определил как внешнюю стенку пузыря. А, ну ладно, возьмем малость пошире. (Врачи бывают разные: одни преуменьшают трудности, другие преувеличивают, третьи вообще ничего не говорят, четвертые орут на вас, пятые – как этот – все поясняют. Все они, как говорится, люди, все – человеки, со своими знаниями и характерами.) Наконец камера проникла куда надо, и врач объявил: Вот, смотрите, мы внутри вашего мочевого пузыря. Ничего общего с феллиниевскими чудесами, запрятанными в подземельях Рима, – дрожащее изображение, абсолютно неразборчивое для моих неопытных глаз. Ничего, не так уж и плохо. Растянут только. Сделав снимки, рентгенолог вынул из меня свою камеру. Задержите дыхание. Ощущение, котрое я испытал при удалении камеры, удивило меня больше, чем то, что я почувствовал при ее введении: словно мой организм свыкся с этим любопытным глазом на шланге, принял его. В тот же день побывал у хирурга. Операция в пятницу, в пятнадцать часов. Мне расширят мочеиспускательный канал, подрезав простату, и введут временный зонд на то время, пока мочевой пузырь снова не станет эластичным и не восстановит свои функции. Не беспокойтесь, это – самое обычное дело, я таких операций делаю по десятку в неделю, успокоил меня хирург.

* * *

73 года, 1 месяц, 4 дня

Четверг, 14 ноября 1996 года

Прожил эти три дня как призывник, получивший отсрочку. Совершенно перестал наблюдать за своим телом – пусть им занимается медицина, – чтобы вволю вкусить мелких радостей, придающих жизни ее неоценимую прелесть: восхитительное жаркое из голубя в горшочке с кориандром, корицей и белым изюмом, вкус которых пронизал меня до самого мозжечка, детские крики во дворе, темнота кинозала, где я не выпускал из ладоней руку Моны (болезнь всегда делала тебя сентиментальным, замечает она), и такие туристические сумерки там, на мосту Искусств. Что за прелесть этот прозрачный парижский воздух! Все-таки Парижу никак не удается окончательно пропахнуть бензином!

* * *

73 года, 1 месяц, 5 дней

Суббота, 15 ноября 1996 года

Из общего наркоза вышел отдохнувшим. Ни малейшего беспокойства относительно того, что дальше. Не то чтобы это вообще не волновало, но в том-то и заключается один из главных плюсов больницы: поскольку тут занимаются исключительно телом, воспользуемся этим и отложим все остальные проблемы на потом. Иначе говоря, к чему ломать себе голову? Все равно это ничего не даст. Тем более что у меня ничего не болит. Зонд работает за меня. Все прекрасно. Вот когда его будут вытаскивать, тут покрутишься, пояснил мне сосед по палате. Увидим. Я знаю что говорю. Я ведь тут уже третий раз. Эта чертова операция ненадолго! Увидим. Да уж увидели.

С другой стороны, история моего соседа заслуживает внимания. Он мне немного приврал. Он здесь в третий раз, но по разным поводам. В первый – да, это была резекция шейки простаты, как у меня, но во второй – полное удаление этого трюфеля в связи с подозрением на рак. (Интересно, почему я всегда представляю себе простату в виде трюфеля?) А вот в третий раз – это уже совсем другое дело. Едва выйдя из больницы, он в соответствии с рекомендациями лечащего врача (Ничего не меняйте в ваших привычках, мсье Шарлемань. Все как раньше? Все как раньше!) тут же отправился на охоту – все как раньше. Было это 15 сентября, на следующий день после открытия сезона, – я не мог такое пропустить! Там его товарищ, он же зять, спотыкается, случайный выстрел – и господин Шарлемань получает вместо удаленной простаты начинку из мелкой дроби. Он рассказывает об этом со смехом. Я смеюсь вместе с ним.

– Но все равно, когда зонд вытаскивают, тут покрутишься!

– Увидим, мсье Шарлемань.

– Да уж увидели.

* * *

73 года, 1 месяц, 8 дней

Понедельник, 18 ноября 1996 года

Не люблю я, когда меня навещают в больнице. Как не любил посещений в пансионе, если когда-нибудь меня посадят в тюрьму, я и там буду отказываться от свиданий. Гарантия минимального душевного комфорта состоит в герметичности нашего внутреннего мира. В больнице я – один среди множества таких же одиночек, трогательно составляющих мне компанию. Так что никаких посещений, никого – кроме Моны и Грегуара, конечно. И еще Тижо, который пришел повеселить меня и рассказал историю про Луи Жуве [37] : как он вышел из больницы после удаления простаты. Официант в кафе, где Жуве по утрам всегда пил кофе, любезно поинтересовался его здоровьем. И поскольку официант заикался, его вопрос выглядел примерно так: М… м… мс… мсье Жу… Жу… Жув… Жув… ве… А ч… ччч… чччттт… что таккк… кое прос… прос… проссстттт… простатит? На что Жуве с высоты своего величия небрежно отвечает: Простатит, мой мальчик, это когда писают так, как ты говоришь.

* * *

73 года, 1 месяц, 17 дней

Среда, 27 ноября 1996 года

Второй раз в жизни я оставил в больнице кусочек своего тела. Вчера, перед выпиской, из меня хотели вытащить зонд, но мочевой пузырь отказался работать. У меня случилось то, что медсестра назвала «блоком мочевого пузыря». Удачное выражение. И правда, мочевой пузырь стал единым блоком. Как сжатый кулак. И категорически отказывался выпустить из себя хоть каплю. Пронзительная, до удушья, боль иррадирует в низ живота и чуть ли не до колен. Она ломает вас пополам, и вы превращаетесь в клубок раскаленных нервов. Выпучив от неожиданности глаза, обливаясь холодным потом, почти потеряв дар речи, я бормочу еле-еле, что мне больно, и сворачиваюсь клубком, едва дыша – словно в меня плеснули расплавленным свинцом. Я же говорил, раздался рядом голос мсье Шарлеманя, эти их штучки никогда не срабатывают.

Однако, как только зонд вернули на прежнее место, боль исчезла как по волшебству. Придется вам месяц-другой походить с этим зондом, мочевому пузырю нужно время для восстановления сил. Хорошо, хорошо, хорошо.

* * *

73 года, 1 месяц, 18 дней

Четверг, 28 ноября 1996 года

Значит, пойдем домой с зондом. Он выходит из мочевого пузыря, проходит через пенис и вдоль правой ноги спускается к мочеприемнику, закрепленному «липучками» у меня на лодыжке. Когда мочеприемник заполняется, мочу выливают. Примерно каждые четыре часа. Вот так все просто. А все-таки удивительно, что канал полового члена оказался таким эластичным и нечувствительным! Я так боялся, когда в этот малюсенький проход собирались вводить камеру, а теперь вижу, что туда прошел бы целый поезд.

Но главное не в этом: главное, конечно же, это мочеиспускательная функция, которая, как я считал, принадлежит мне одному, подчинена только моему сознанию, выражается моими потребностями, удовлетворяется по моему решению и которая теперь, как оказалось, существует помимо моей воли, предоставлена сама себе. Мое тело опорожняется по мере заполнения, вот и все. И этот цикл от моей воли абсолютно не зависит. А на ноге у меня висит мешочек, который я выливаю время от времени (как будто хожу к бочонку за вином, там, кстати, и краник похожий). Сколько раз я слышал об «унизительности» подобного положения? Представляете, он живет со «специальным устройством». После чего обычно следует целомудренно-сочувственное молчание, а иногда – забавный приступ храбрости: Я ни за что не стал бы! (Вот он – героизм здоровяка!) В таких разговорах «специальное устройство» стыдливо заменяет такие слова, как «моча», «кровь» или «дерьмо». Говоря о «специальных устройствах», каждый думает об этом извечном конфликте между больным и продуктами его жизнедеятельности. Мы их отторгаем, а они возвращаются, и это отвратительно. То, что мы всю свою жизнь стараемся прятать, замалчивать, вдруг оказывается здесь, в мешочке, хочешь – смотри, хочешь – трогай. Фу, гадость! А я, тем не менее, не чувствую ни особой гадливости, ни унижения. Интересно, почувствовал бы я себя иначе, если бы мои собеседники были в курсе моей ситуации?