Антон Павлович Чехов - Чудаков Александр Павлович. Страница 41

3

Конечно, не всегда было плохо. Весной и ранней осенью радовала погода. Был «воздвигнут дом в 2? этажа, белый дом»; и уже появилось у него прозвание: Белая дача. Из дома открывался «широчайший вид, такой вид, что просто описать нельзя».

Куприн считал, что чеховская дача стала «самым оригинальным зданием в Ялте. Вся белая, чистая, легкая, красиво несимметричная, построенная вне какого-нибудь определенного архитектурного стиля, с вышкой в виде башни, с неожиданными выступами, со стеклянной верандой внизу и с открытой террасой вверху, с разбросанными – то широкими, то узкими – окнами, она походила бы на здания в стиле “модерн”, если бы в ее плане не чувствовалась чья-то внимательная и оригинальная мысль, чей-то своеобразный вкус. Дача стояла в углу сада, окруженная цветником […]. Антон Павлович не любил и немного сердился, когда ему говорили, что его дача слишком мало защищена от пыли, летящей сверху, с Аутского шоссе, и что сад плохо снабжен водою. Не любя вообще Крыма, а в особенности Ялты, он с особенной, ревнивой любовью относился к своему саду. Многие видели, как он иногда по утрам, сидя на корточках, заботливо обмазывал серой стволы роз или выдергивал сорные травы из клумб. А какое бывало торжество, когда среди летней засухи наконец шел дождь, наполнявший водою запасные глиняные цистерны».

Сад был главной радостью. К его посадке Чехов подошел так же серьезно и основательно, как ко всему, что он делал. Читал специальную литературу (на подаренной М. Лавровым книге П. Золотарева «Флора садоводства» – многочисленные пометки); в тетрадку «Сад» им занесено 159 латинских ботанических названий растений. Саженцы и семена он выписывал из Одессы, из садового заведения «Синоп» в Сухуми, заказывал в Никитском ботаническом саду. Каждое дерево был посажено собственными руками – этого он не доверял никому. К лету 1903 года в саду уже росли кедр атласский, магнолия, хурма китайская, гледичия, ива вавилонская, абрикосовые, грушевые деревья, кипарисы. Все было продумано. Когда Мария Павловна предложила посадить каштан, Чехов писал ей: «Каштан широкоразвесист, он займет половину сада, а сад и так мал. Погоди, через 2—3 года ты увидишь, что я посадил именно то, что нужно. Думаю, что это так, ибо я прежде, чем сажать, размышлял очень долго».

Он шутил, что если бы не был писателем, то стал бы садовником. Но в последние годы ухаживать за садом становится все труднее: «После каждого куста приходится отдыхать» (Книппер, 5—6 февраля 1902 г.).

В ялтинских письмах не меньшее место, чем в мелиховских, занимает «собачья» тема: Чехов пишет о характерах собак, их привычках, о том, как лечит их. Кроме собак, во дворе жили два ручных журавля; они важно ходили по саду.

Неожиданной радостью явилось известие, что «Душечка» очень понравилась Льву Толстому и что он постоянно читает ее вслух гостям и восхищается, называя ее автора «большим-большим писателем».

Зимой 1901—1902 годов Толстой жил недалеко от Ялты; Чехов бывал у него, много говорил с ним. Толстой болел; это глубоко волновало Чехова.

В Ялте Чехова посещают его старые знакомые, укрепляются дружеские отношения с входящими в славу И. А. Буниным и А. М. Горьким, с драматургом А. Найденовым, талант которого Чехов высоко ценил.

С Буниным, когда тот жил в Ялте, Чехов встречался почти ежедневно. Куприн в доме Чехова работал над одним из лучших своих рассказов – «В цирке» – и советовался насчет медицинской стороны сюжета.

В доме Чехова бывали и Н. Г. Гарин-Михайловский, Г. Короленко, Н. Д. Телешов, Ф. И. Шаляпин, В. Рахманинов… Но каждое расставание омрачалось: они уезжали в Петербург или любимую им Москву, он оставался в нелюбимой Ялте.

Кроме друзей, было много случайных посетителей. Приходили преподавательницы местной гимназии, студенты, поклонницы – «антоновки», журналисты, начинающие беллетристы. Чехов признавался в письмах: «Надоели и раздражают посетители» (1 декабря 1899 г.); «Вчера были гости, сидели долго, я злился. Сейчас по телефону получил известие, что ко мне едет на извозчике турист-венгерец, посещающий всех писателей» (17 декабря 1901 г.).

В Мелихове для работы над «Чайкой» Чехов уединялся во флигеле; в Ялте, чтобы писать «Три сестры», уезжал в небольшой домик в Гурзуфе. Ситуация повторялась. «Ах, как мне мешают, если бы только знала!! – писал он Книппер 30 августа 1900 года. – Не принимать людей я не могу, это не в моих силах».

Но одним из радостнейших событий всей ялтинской жизни был приезд в апреле 1900 года Московского Художественного театра. Чехов не видел его спектаклей в Москве – театр приехал к нему сам.

Гастроли начались в Севастополе. На «Дяде Ване» автора вызывали множество раз, а на последнем спектакле в Ялте, когда шла «Чайка», Чехову была устроена, как писала местная газета «Крымский курьер», «грандиозная овация». Две недели Чехов был в обществе актеров и писателей: в это время здесь оказались Бунин, Горький, Мамин-Сибиряк, Чириков. Каждый день с утра до вечера в чеховской даче кипел самовар, приходили и уходили веселые и остроумные гости.

4

Вскоре по приезде в Ялту Чехов столкнулся с одной чертой здешней действительности, не бросающейся в глаза на фоне общей курортной жизни, – с тяжелым положением туберкулезных больных. Они съезжались со всей России; большинство из них составляли неимущие.

«Одолели неимущие больные, – писал Чехов. – Приходится что-нибудь делать, иначе хоть вон беги из Ялты». И удивлялся: «Почему-то все ко мне идут».

Но больные знали, к кому идти, и не ошибались. Чехов устраивал на квартиры, оплачивал эти квартиры, хлопотал об определении в приют для хронических больных, о врачебных консультациях и т. п.

Сначала он действовал только сам, но скоро начинает принимать деятельное участие в работе ялтинского попечительства о нуждающихся больных, избирается уполномоченным по собиранию средств.

В сентябре он написал воззвание о помощи нуждающимся туберкулезным больным, которое напечатали многие газеты и журналы. «Попечение о приезжих больных, – говорилось в воззвании, – составляет задачу не одних лишь местных благотворительных сил; борьба с туберкулезом, который вырывает из нашей среды столько близких, полезных, столько молодых, талантливых, есть общее дело всех истинно добрых русских людей, где бы они ни проживали».

Как писал современник, «страстный призыв Чехова “На помощь умирающим!” облетел всю Россию. Кажется, ни одно воззвание не имело такого успеха, как воззвание Чехова. Пожертвования посыпались со всех сторон».

В составленном в 1901 году завещании, адресованном сестре, Чехов писал: «Я обещал крестьянам села Мелихова сто рублей – на уплату за шоссе; обещал также Гавриилу Алексеевичу Харченко […] платить за его старшую дочь в гимназию до тех пор, пока ее не освободят от платы за учение. Помогай бедным».

Приехав в 1902 году на несколько дней отдохнуть в имение С. Т. Морозова в Усолье, Чехов посетил всеволодо-вильневский химический завод. Увидел тяжелые условия работы и обратил на это внимание владельца. Вскоре после отъезда Чехова на заводе был введен 8-часовой рабочий день для основных рабочих и 10-часовой для подсобных. (Этот порядок просуществовал до 1906 года, когда его отменили наследники Морозова.)

Воззвание о помощи больным было едва ли не единственным широко известным общественным выступлением Чехова. Обычно же всю свою многообразную деятельность по постройке школ, прокладке дорог, устройству библиотек, помощи голодающим он старался проводить как можно менее заметно и открыто. Особенно отчетливо это проявилось в случае с так называемым академическим инцидентом.

В 1900 году Чехов был избран в почетные академики по разряду изящной словесности. «Званию академика рад […], – писал он вскоре. – Но еще более буду рад, когда утеряю это звание после какого-нибудь недоразумения. А недоразумение произойдет непременно…» Чехов, как это часто бывало, предугадал события.

В 1902 году почетным академиком был избран М. Горький. Однако вскоре выборы объявили недействительными. В «Правительственном вестнике» появилось сообщение «От императорской академии наук» о том, что академии не было известно о привлечении Горького «к дознанию в порядке статьи 1035 уголовного судопроизводства» (Горький привлекался по политическому делу). Как написал позже В. Г. Короленко, «в конце концов вышло, что академия сама, узнав о пресловутой 1035 ст., отменяет свой выбор и, значит, высочайшему повелению придан вид самостоятельного акта академии. […] Между тем академики даже не знали, что от их имени делается такое объявление».