Антон Павлович Чехов - Чудаков Александр Павлович. Страница 42
«Будь я на вашем месте, гг. академики, – писал Чехову литератор А. И. Эртель, – я бы не замедлил расплеваться с академией после этого пассажа, – конечно, наивозможно шумнее, чтобы подчеркнуть это новое проявление “ослиномании” в наших, решительно спятивших, сферах».
С протестом выступили два почетных академика В. Г. Короленко и А. П. Чехов. В двух письмах в академию Короленко подробно говорил о случаях «административно-полицейского воздействия» на литературу, вспоминая Н. И. Новикова, А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова. В заключение он отказывался от звания почетного академика.
Чехов тоже написал письмо с отказом от этого звания; но его письмо было гораздо скромнее и сдержаннее, – он подчеркивал несовместимость дальнейшего пребывания в академии с чувством чести: «Я поздравлял сердечно, и я же признавал выборы недействительными – такое противоречие не укладывалось в моем сознании, примирить с ним свою совесть я не мог».
5
Когда-то Чехов мог написать короткий рассказ за день, большой – за неделю, пьесу – за десять дней. Теперь он работал медленно и мучительно.
Над рассказом «Архиерей» он начал работать в декабре 1899 года в Ялте, продолжал его после большого перерыва в 1900 году в Москве, писал в 1901 году в Ницце и с несколькими перерывами в Ялте; закончил только в феврале 1902 года. Причем это был не какой-то неясный для него замысел: по собственному признанию Чехова, этот сюжет сидел у него в голове лет пятнадцать.
«Невеста» писалась без больших перерывов; были периоды, когда он «был в ударе» (О. Л. Книппер, 19 декабря 1902 г.). И тем не менее небольшой рассказ писался почти три месяца, да еще несколько месяцев спустя он «искромсал и переделал» рассказ в корректуре. Счастливо дошедшие до нас черновой и беловой автографы, а также две правленые корректуры показывают, сколь огромна была работа, как велика авторская правка.
Теперь он писал «по 6—7 строчек в день». И дело было не только в сильно ухудшившемся здоровье, но во внутреннем ощущении степени совершенства сделанного.
В 1899—1902 годах вышло первое собрание сочинений Чехова. Издатель, А. Ф. Маркс, приобрел право издания всех произведений Чехова сроком на 20 лет. Договор обеспечивал писателю финансовую независимость на ближайшие годы. Но он представлял и известные неудобства. Маркс становился полным собственником всех сочинений Чехова, настоящих и будущих: после публикации в периодической печати автор не мог ничего отдать ни в какое другое издательство. Деньги Маркс выплачивал частями.
То, что Маркс даже в печати именовался «собственником» сочинений Чехова, писателю было неприятно; он невесело шутил о «кабале» и «хищной тигре Марксе». Но, как писал Чехов позже, «не надо все-таки забывать, что, когда зашла речь о продаже Марксу моих сочинений, то у меня не было гроша медного, я был должен Суворину, издавался премерзко, а главное, собирался умирать и хотел привести свои дела хотя бы в кое-какой порядок» (О. Л. Книппер, 9 января 1903 г.).
Как бы ни оценивать договор с Марксом, одно его достоинство несомненно: договор этот побудил Чехова собрать свои рассеянные по десяткам периодических изданий сочинения, пересмотреть их, многие заново отредактировать. Благодаря этой работе в ряде случаев мы имеем по сути дела новые оригинальные вариации на темы старых рассказов.
Читатель получил основные сочинения Чехова. Особенно широко они распространились, когда Маркс дал их в 16 томах в виде бесплатного приложения к популярнейшему в России журналу «Нива».
В эти годы еще больше крепнет близость с Московским Художественным театром. Специально для него Чехов написал пьесу «Три сестры». Она шла с большим успехом и была в МХТ одной из самых репертуарных. Театр просил еще. «Мой идеал будущего сезона театра, – писал Вл. И. Немирович-Данченко Чехову в 1902 году, – открытие его 1 октября твоей новой пьесой».
Чехов написал «Вишневый сад». Как и другие вещи этого времени, пьеса писалась трудно. «Пишу по четыре строчки в день, и те с нестерпимыми мучениями», – сообщал он.
Премьера спектакля была задумана театром как чествование автора.
Юбилеев и речей Чехов не любил. Бунин вспоминал, как однажды в ресторане в Алупке, где завтракал Чехов, какой-то господин встал и предложил тост «за присутствующего среди нас Антона Павловича, гордость нашей литературы, певца сумеречных настроений… Побледнев, он встал и вышел». Иногда, вспоминал Бунин, он острил на эти темы: «Знаю-с я эти юбилеи. Бранят человека двадцать пять лет на все корки, а потом дарят перо из алюминия и целый день несут над ним, со слезами и поцелуями, восторженную ахинею!»
За четыре года до того Чехов писал сестре: «О, как это хорошо, что никому неизвестно, когда я начал писать!» Этого действительно никто не знал и не знает до сих пор – споры о том, какой год считать дебютным, все еще идут. Но МХТ решил таким годом считать 1879-й, чтобы был повод в 1904 году отметить юбилей 25-летия литературной деятельности создателя «чеховского театра».
О готовящемся торжестве Чехов не знал. На премьере он не был. Но во время третьего акта за ним специально съездили. В антракте после 3-го акта «Вишневого сада» начались речи, чтение приветствий и телеграмм: от «Русской мысли», от Общества любителей российской словесности, «Русских ведомостей», Малого театра, «Мира искусств»…
От Художественного театра речь произнес Вл. Немирович-Данченко: «Милый Антон Павлович! Приветствия утомили тебя, но ты должен найти утешение в том, что хотя отчасти видишь, какую беспредельную привязанность питает к тебе все грамотное русское общество…»
Чехов был очень слаб, старался унять кашель; многие в зале кричали: «Сядьте, сядьте…» Многим этот праздник показался похожим на прощанье.
К лету здоровье его настолько ухудшилось, что врачи настаивали на немедленном отъезде на курорт в Шварцвальд, в Баденвейлер (Германия). Третьего июня Чехов выехал туда вместе с женой.
В Баденвейлере он сначала почувствовал себя лучше, мечтал даже о путешествии по Италии, а возвращаться в Ялту хотел через Константинополь.
Но внезапно состояние резко ухудшилось. В первом часу ночи с 1 на 2 июля (15 июля нового стиля) 1904 года он проснулся от удушья и впервые попросил послать за врачом. Врач констатировал упадок сердечной деятельности; введение камфоры не помогло. Умирающий стал бредить, говорил о каком-то матросе, спрашивал о японцах. Потом очнулся и сказал с улыбкой жене, которая хотела положить ему на грудь мешок со льдом: «На пустое сердце льда не кладут». Когда врач велел принести новый баллон с кислородом, Чехов остановил его: «Прежде чем принесут, я буду мертв».
Чехов умер в три часа ночи. До последних минут он был мужественно спокоен.
И. А. Бунин вспоминал, что Чехов «много раз старательно, твердо говорил, что бессмертие, жизнь после смерти в какой бы то ни было форме – сущий вздор […]. Но потом несколько раз еще тверже говорил противоположное: “Ни в коем случае не можем мы исчезнуть после смерти. Бессмертие – факт”». Это – своеобразная микромодель подхода Чехова к таким явлениям, как смерть, жизнь, бессмертие. Он как бы допускает возможность двух противоположных решений.
По свойствам своей личности, натуры, Чехов склонялся к вере в мировую гармонию, определяемую высшей волей, хотел в нее поверить. Но честность и трезвость его как мыслителя и художника была такова, что он не мог закрыть глаза на дисгармонию окружающей действительности. Мир представал в его восприятии и изображении как поле движения и столкновения противостоящих сил, и именно в этом прежде всего он видел его сложность, непостигаемую до конца человеческим разумом. Он жаждет единства, гармонии – и трезво осознает ее недостижимость, во всяком случае в современных ему условиях.
Мечта и мысль Чехова были обращены к человеку подвижнического труда. Если перечислить даже не полно, что делал в своей жизни сам Чехов, то можно подумать, что речь идет об общественном деятеле. Он лечил, организовывал помощь голодающим губерниям, был заведующим холерным участком, строил школы, больницы, укомплектовывал общественные библиотеки, выступал с обращениями о помощи и сам, лично, помог сотням людей в их нуждах и бедах; печатал публицистические статьи; написал книгу о каторжном острове – Сахалине, проделав для этого путь через всю Сибирь, в том числе четыре тысячи верст на лошадях. Это делал человек, никогда не отличавшийся крепким здоровьем. И все это – наряду с непрекращающимся, гигантским литературным трудом, с созданием произведений, открывших новую страницу в мировом искусстве.