Баллада о кулаке (сборник) - Олди Генри Лайон. Страница 63
...Змееныш не сомневался: рассказывая ему подобные истории, способные ввергнуть в шок большинство жителей Срединного государства* [Срединное государство — досл. Чжунго, настоящее название Китая.], Бань преследует какую-то свою, пока неведомую цель.
Видимо, ту же цель монах из тайной службы преследовал, ограничив продвижение своего ученика в воинском искусстве всего двумя вещами: дыханием и малым тао «восемнадцать рук архатов» — детищем Бородатого Варвара.
— Восемнадцать рук да восемнадцать ног — это уже будет тридцать шесть, — приговаривал Бань без тени усмешки. — Да на каждой по пять пальцев — всего сто восемьдесят. Да на каждом пальце по три сустава... нет, мальчик мой, этот путь не для нас.
И в сотый раз заставлял Змееныша танцевать любимое тао патриарха Бодхидхармы.
А когда лазутчик жаловался, что на корме не хватает места, Бань больно пинался ногами и назидательно добавлял:
— Где способен улечься бык, там способен ударить кулак!
После чего все начиналось сначала.
В самом тао — надо сказать, довольно-таки коротком и внешне несложном — на первый взгляд Змееныша, не было ничего особо трудного. Шесть действий кулаком, два — ладонью, одно — для локтя, четыре действия ногой и пять захватов. Все. И полное отсутствие чего бы то ни было, хоть отдаленно напоминавшего чудеса, поражающие воображение, которые демонстрировали на площадке наставник Лю, учителя-шифу или тот же повар Фэн, когда бывал в хорошем расположении духа. Ни божественно высоких прыжков, ни тройных ударов ногами, ни мелькания почти невидимых рук, способных заморочить голову кому угодно... Простота и несокрушимость; и полное пренебрежение обманными увертками. Последнее особенно смущало Змееныша, в силу рода занятий предпочитавшего избегать открытого боя.
Он прекрасно знал: только в историях бродячих сказителей или на театральных подмостках лазутчики ежеминутно вступают в сражение, повергая толпы бестолковых врагов. На самом же деле...
Лазутчики смерти — это те, кто ценой собственного существования вводит врага в обман; лазутчики жизни — те, кто возвращается.
Но нет лазутчиков, которые дерутся на всех перекрестках Срединной империи.
А Бань все хмыкал и заставлял до изнеможения повторять «руки архатов», лишь изредка делая внешне незначительные замечания.
Не сразу, ох, не сразу поймал Змееныш за хвост вертлявую нить, на которую нанизывалась истинная суть любимого тао Бодхидхармы. Но когда поймал... Остановился, долго стоял в оцепенении — и Бань не мешал, не обрывал, не ругал глупого, — потом трижды прошел все цепочки, на миг замирая в конце каждого звена, завершил работу и сел на палубу.
А в мозгу Змееныша еще мелькали «восемнадцать рук».
«Орел впивается в горло», «монах забрасывает котомку за плечо», «стрелять из лука и высовываться из-под навеса», «дракон рушится с неба», «монах звонит в колокол, вдевает в иголку золотую нить и укладывает стропила»...
Каждая рука заканчивалась гибелью воображаемого врага.
Не победой, нет!
Смерть отграничивала «впивающегося в горло орла» от «монаха с котомкой», и их обоих — от «стрелка из лука» или от «монаха, открывающего ворота обеими руками», которым все и заканчивалось.
Воображаемый враг никогда не был повержен; он был убит и только убит.
— Вот это и есть подлинная слава Шаолиня, — вполголоса заметил преподобный Бань. — Это и только это. А все остальное... — И почти без перерыва спросил: — Когда ты еще не принял монашества — как обходились с тобой иноки в обители?
— Ну... — Змееныш замялся. Скрытый смысл вопроса был ему неясен.
— Старшие братья учили меня жизни, — наконец нашелся он.
— Учили жизни? Ты служил в армии? — удивленно нахмурился преподобный Бань. — Когда? Где?
И Змееныш проклял свой язык.
А когда начал отговариваться двоюродным братом, пехотинцем гарнизона, то монах из тайной службы уже потерял к этой теме всяческий интерес.
Лазутчик жизни стоял на корме и думал, что еще совсем недавно, когда сердце не примешивалось к выполнению задания, он ни за что не допустил бы такого промаха.
Впереди показалась очередная пристань.
Помощники лодочника уперлись шестами в дно, дружно крякнули, лодочник налег на руль — и судно двинулось к причалу. Когда лодка уже мостилась боком к бревенчатому, окованному металлом краю пристани, а старший помощник набрасывал на столбики кольца пеньковых канатов, Змееныша удивило поведение наставника.
Преподобный Бань, нимало не интересуясь близостью берега, глядел вдоль левого борта, туда, где ответвлялся от основного русла извилистый рукав...
Оттуда, с севера на юго-восток, под косым треугольным парусом шла чужая джонка. В общем-то, ничего особо примечательного здесь не наблюдалось; разве что джонка двигалась излишне резво, да из-под крытого дранкой навеса в середине судна доносились хриплое пение и редкие бессвязные выкрики.
Змееныш прислушался.
донеслось до лазутчика.
И минуту спустя:
Преподобный Бань молчал и следил за гулящей джонкой.
Наконец певец выбрался на палубу, явив себя целиком: нестарый еще мужчина, одетый по последней столичной моде. Высокая шапка из черного флера красовалась на его голове, тело покрывал халат из ярко-красной шерстяной ткани, с квадратами на груди и спине, вытканными стилем «доуню». Пояс, шириной не меньше чем в четыре пальца, украшали пластинки цзиньшанского белого нефрита, покрытые тончайшей резьбой. Обут же певец был в черные сапоги на узком каблуке, рядом с пряжкой пояса свисал золотой замок в форме рыбы, а шапку украшали хвосты соболя и крылышки цикады.
— Чем объяснить сумели б мы тогда?! — еще раз возопил изрядно подвыпивший пассажир и вдребезги разнес о палубу крутобокую чашку — только брызнули во все стороны черепки, отливавшие молочной белизной.
Лазутчику жизни не надо было объяснять, что он видит перед собой одного из высших столичных чиновников. Квадраты в стиле «доуню» с изображением драконообразной коровы украшали одежду тех, кто отмечен был Сыном Неба за особые заслуги; замок в форме рыбы символизировал сохранение государственной тайны — сановник, носящий подобное украшение, был немым и недремлющим, как рыба. О цикаде и соболе даже говорить не приходилось — такое позволяла себе только аристократия.
И неважно было, что халат сановника заляпан жиром и залит вином, что рыбий замок погнут, а соболиные хвосты на шапке истрепались.
Важно было то, что джонка его спешила с севера на юг.
Да и сам именитый певец, вне всяких сомнений, заметил лодку, на которой сидели Змееныш и преподобный Бань. Махнув своему лодочнику, сановник другой рукой указал на пристань — и джонка с навесом двинулась наискось течения. Но причаливать к пристани судно почему-то не стало. Ловко прилепившись к первой лодке, прямо вплотную к левому борту, помощники швырнули четыре бронзовых крюка — и оба судна на некоторое время стали одним целым.
— Эй, наставник! — заорал певец, обращаясь к монаху из тайной службы. — Вина выпьете?
Обращение само по себе было достаточно грубым, лаже если не предполагать в столичном чине наличия особой вежливости к нижестоящим. И Змееныш, что называется, поставил ушки торчком, когда преподобный Бань неторопливо ответствовал: