Баллада о кулаке (сборник) - Олди Генри Лайон. Страница 64
— И вина выпью, и от мяса не откажусь! Примите скромного инока под своим навесом!
После чего перепрыгнул на борт джонки сановника.
От лазутчика жизни не укрылось, что лодочники обеих джонок уже собрались на причале, и тот, который вез сановника, взахлеб рассказывает что-то своему собрату по ремеслу.
Экипаж новоприбывшей джонки весь, как на подбор, состоял из людей кряжистых, тяжкоруких, с тусклым невыразительным взглядом, какой бывает только у тех любимцев судьбы, кто смотрел смерти глаза в глаза.
Опять же: странные слова, какими только что обменялись певец и монах, слишком уж напоминали Змеенышу уговорные фразы, заранее приготовленные для неожиданных встреч.
Змееныш Цай растянулся на корме — счастье экое привалило, наставник мучить перестал! — и зажмурился.
Ему все меньше и меньше хотелось в Столицу.
...Не поднимая ресниц, лазутчик ощутил рядом с собой присутствие двоих людей. От одного пахло табаком и прелым мехом — лодочник с трубкой и в кацавейке; от другого неуловимо тянуло сухими пряностями и, как ни странно, вином — преподобный Бань вернулся с чужой джонки.
Лодку слегка качнуло.
Видимо, крючья были отцеплены, и развеселый певец отправился дальше, с севера на юг.
— Вы, наставник, это... — бухтел лодочник, ежеминутно откашливаясь. — Вы, значит... не надо вам больше плыть. Мы с парнями правым рукавом пойдем, до Ханьских Пустошей, а там груз примем и обратно потащимся! Чего вам крюка давать?! Здесь если берегом — и десяти ли не будет, а там уже почтовая станция... договоритесь с кем-нибудь, наставник, подсядете в повозку и двинетесь себе ни шатко ни валко! Три поста минуете, возьмете от дороги Цветущих Холмов правее — и как раз пригороды Бэйцзина!
Лодочник помолчал и добавил глухо:
— Храни вас Будда, наставник... вас и мальчишку вашего.
И все время, пока преподобный Бань и Змееныш спускались на пристань и шли к зарослям ивняка, за которыми начиналась тропа, ведущая к почтовой станции, — все это время лодочник смотрел им вслед и кусал черенок своей трубки.
Он не видел, как, углубившись в ивняк, преподобный Бань приказал Змеенышу остановиться и начал рыться в своей котомке.
Достал сверток.
Содрал с себя оранжевую кашью.
Погладил ладонью бритую макушку и натянул на голое тело такую же черную хламиду, в какой до сих пор щеголял Змееныш.
После вынул мешочек с тесемками и извлек оттуда две гуады — именные бирки обители, где указывалось время принятия иноком монашества, имя последнего и место расположения монастыря.
Одним глазком Змееныш сумел заглянуть в написанное на гуадах — ни о каком Шаолине там речь и не шла, а сообщалось о Храме Полдневной Бирюзы в уезде Шаньду.
Невольно лазутчик скосился на руки наставника. Те глубоко утонули в широченных рукавах — и все-таки, стоило предательским клеймам хоть на минуту обнажиться, и никакая гуада не смогла бы никого переубедить!
— Вот так-то, инок, — невесело бросил Бань. — Пошли, что ли...
И больше не сказал ни слова до самой почтовой станции.
Рядом со станцией, непривычно пустынной и безлюдной, возвышался двухъярусный павильон.
Над входом в него красовалась вывеска:
«Совместная радость».
А чуть ниже на кипарисовой доске меленькими иероглифами, красными, как кровь:
«Охранное ведомство Ши Гань-дана».
На крылечке павильона сидел могучий старик в бумажном халате и пил просяное пиво. Годы ничего не смогли поделать с упрямцем — именно о таких мужах говорилось в древности:
«Двигаются, как водяной вал, покоятся, как горная вершина, падают, как сорока, стоят, как петух; мчатся, как ветер, валятся, как железо, защищаются, как девственница, нападают, как свирепый тигр!»
Длинные волосы старика были завязаны в два белых пучочка, поперек щеки красовался извилистый шрам, уходящий к самому горлу, жилы на шее вздувались синими червями — а на мрачном лице не было ни одного из сорока трех признаков благожелательности.
За складчатым кушаком у грозного старца торчала сабля без ножен — та короткая сабелька, которую еще прозывают «костяной саблей» и которая с головой выдает принадлежность ее владельца не к коренным ханьцам* [Ханьцы — коренные китайцы; И — малая народность.], а к народности И. Поговаривали, что мужчины И спят с саблей чаще, чем с женой. В их селениях лучшие бойцы развлекались следующим образом: подбросив в воздух палочку, рубили ее пополам и не давали обломкам упасть на землю — подбивали клинком, как дети подбивают цурку. После чего пополам рубился каждый обломок; и так далее. Победитель превращал бедную палочку в груду щепок, прежде чем хоть одна из них касалась земли, — и все селение гордилось героем.
Лучшие из лучших проделывали то же самое — но с сидящим у них на шее приятелем, играющим на свирели.
На приветствие монахов старик ответил весьма своеобразным способом: выплеснул на пробегавшую мимо курицу пивную гущу и налил себе добавки из стоящего под рукой жбана.
Змееныш отметил, что бока жбана и глазки старика блестят одинаково негостеприимно.
— Безвестные иноки видят перед собой достойнейшего Ши Гань-дана, чье звонкое имя прославлено среди телохранителей Поднебесной? — как ни в чем не бывало осведомился преподобный Бань, еще раз низко кланяясь и складывая ладони перед грудью.
Мокрая курица с оглушительным кудахтаньем унеслась прочь, а старик хрипло откашлялся, что с равным успехом можно было считать согласием или отрицанием.
— Могут ли безвестные иноки надеяться, что достойнейший Ши Гань-дан поможет им пристать к проезжающим мимо путникам и без помех добраться до Бэйцзина?
Поколебать спокойствие Баня было трудно.
Хотя Змееныш понимал, что старик близок к этому.
Ши Гань-дан в три глотка выхлебал свое пиво, скорбно заглянул внутрь жбана и, грузно поднявшись, удалился в павильон.
Монах из тайной службы бестрепетно последовал за ним.
А Змееныш уселся прямо на землю, скинул с плеча котомку и стал ждать.
Когда-то ему довелось около полугода прослужить уборщиком в охранном ведомстве на побережье, и он неплохо изучил нравы и обычаи охранников. В подобных павильонах, что строились близ любой мало-мальски значительной почтовой станции, оседали те мастера кулака и оружия, которые по разным причинам не открыли собственную школу, не имели близких родственников, чтобы превратить свое искусство в семейное достояние, и не были расположены к тому, чтобы сделаться бродячим учителем. Продавая за плату — и немалую! — свои услуги, они нанимались к богатым купцам или странникам, не жалующимся на достаток, но желавшим сберечь в неприкосновенности собственную шкуру и имущество. Даже жаргон у охранников был особый, чем-то напоминающий хитрые словечки лесных братков: товар звался коротко и емко — «бяо», сам охранник носил прозвище «бяо-ши», купеческая повозка — «бяо-чэ»... Ну а если отданный под охрану товар все-таки оказывался разграблен, то это называлось «кинуть бяо».
Злые языки утверждали, что «кидались» доблестные охранники в основном по предварительному сговору с бандитами. Иначе чем объяснить то, что разбойное нападение на товар или путника под охраной бяо-ши мгновенно вместо намечавшейся резни превращалось в переговоры? И лихой удалец, как правило, находил общий язык с наемным телохранителем.
А если не находил — чаще всего дело ограничивалось поединком, причем не до смертельного исхода, и победитель диктовал побежденному свои условия.
Грабители побеждали редко — что способствовало разрастанию сети охранных ведомств.
Короче, в прилепившемся к почтовой станции «Охранном ведомстве Ши Гань-дана» не было ничего удивительного.
Зато много непонятного крылось в странном безлюдье, охватившем почтовую станцию всего в трех-четырех этапах от Северной Столицы... И из молодцов-охранников тоже не наблюдалось никого, если не считать грубого старичину в бумажном халате.