Скиппи умирает - Мюррей Пол. Страница 129

— Седьмой батальон, — говорит он. — Это целая история. Вы об этом не знали? Группа “Д”? Галлиполи? Залив Сувла?

Говард смутно припоминает, что Галлиполи — это место бесславной катастрофы, где погибли тысячи австралийцев, но больше ничего вспомнить не может.

— Там сражался не только АНЗАК [33], — сообщает ему Слэттери. — У меня есть кое-какие книжки на эту тему, могу дать почитать, если интересно.

В тот же вечер (получив специальное разрешение от жены) Слэттери встречается с Говардом в укромном уголке паба “Паром” и принимается рассказывать трагическую историю Группы “Д”, начиная от сбора новобранцев в Дублине в самом начале войны и кончая их почти полным истреблением в горах на Галлипольском полуострове. Говард, сам не зная почему, принес на эту встречу сумку с формой, и по мере того как разворачивается рассказ Джима, он все сильнее ощущает ее присутствие, как будто их разговор слушает блекло-оливковый призрак.

— Это были добровольцы — они в числе первых вызвались идти на фронт из регбийных клубов из разных уголков страны. Большинство из них были профессионалами, окончившими известные школы, в том числе и наш Сибрук, и уже работали в банках, на разных предприятиях, в адвокатских и прочих конторах. Слава о них прокатилась тогда по всей Ирландии еще до того, как они отбыли на войну, потому что при желании они могли бы стать офицерами, однако они предпочли не разлучаться с остальными друзьями. Их называли “Дублинскими приятелями”, и в тот день, когда они отплывали в Англию, целые толпы собрались посмотреть, как они пройдут маршем по городу.

— Так вот, они записывались добровольцами, ожидая, что их пошлют на Западный фронт, и лишь только когда их корабль отчалил, они узнали, что направляются к берегам Турции. У Черчилля был план форсировать проход через Дарданеллы, чтобы проложить новый путь для поставок припасов в Россию и отвлечь немцев от основного фронта. Предыдущая попытка высадиться в Галлиполи обернулась полной катастрофой. Они попытались тогда применить хитрость вроде троянского коня — спрятать дивизию на борту старого углевоза, который должен был пристать прямо к пляжу и застичь турок врасплох. Но турки уже поджидали его — с пулеметами. Рассказывали, будто вода в заливе покраснела от крови. И вот в тот раз командование в припадке паранойи держало весь план в строжайшем секрете: никто, кроме офицерских чинов, не знал, что за операция готовится. Группу “Д” и остальных дублинцев высадили не в том месте, не выдав ни карт, ни приказов. Стояла страшная жара, турки отравили колодцы, сверху ливнем сыпалась шрапнель. Они ждали там, на берегу, пока их генерал силился придумать, как быть…

На этом мрачная история не кончилась. Теперь, когда смотришь на все это с расстояния, кровавая концовка кажется неизбежной, а тяга “Приятелей” к приключениям — ведь они добровольно оставили хорошую работу, безбедную жизнь, жен и детей, погнавшись за каким-то ура-патриотическим миражом чести и славы, — выглядит невыносимо наивной; словно они воображали, будто война — это всего лишь продолжение их привычных стычек на регбийном поле, а повышенная опасность только служит гарантией будущей славы.

— Но хуже всего было то, что случилось потом, — говорит Слэттери, передвигая стакан по столу. — Тех, кто уцелел и вернулся, дома ждало забвение. Их не просто забыли — их вычеркнули из истории. После Восстания, после войны за независимость, они внезапно обнаружили, что их считают предателями. Тяготы и ужасы войны, лишения, которые им довелось вынести, — все это было напрасно. И это, наверное, стало для них настоящим ударом ножа в спину. — Он поднимает глаза на Говарда. — Трудно поверить, что такое крупное событие можно вот так просто похоронить — словно его никогда не было. Но, оказывается, очень даже можно: в этом-то и трагедия. Несмотря на ужасную цену, которая была заплачена.

— Да, — отвечает Говард, чувствуя, что у него пылают щеки.

— Хотя, пожалуй, какие-то перемены все-таки происходят… — Старик снова проводит пальцами по ткани униформы. — Ну, так или иначе, это будет отличный рассказ для ваших ребят.

Говард издает какой-то непонятный звук. Дело в том, что он уже решил не рассказывать ребятам об этой форме. Она ровным счетом ничего не будет для них значить, нет никакого смысла выставлять ее напоказ под их равнодушные взгляды, Слэттери с удивлением — и даже, как показалось Говарду, с некоторой обидой — выслушивает эти соображения.

— Но мне казалось, им нравится изучать эту войну…

Одно время Говарду тоже так казалось; но в свете недавних событий до него дошло, насколько неверные представления он составил о своих учениках. Он каждый день наблюдает, как они вопят друг другу что-то об обновленном концерте, ни о чем не вспоминая, проходят мимо пустого стула посреди класса, демонстрируя, что события трехнедельной (всего-то?) давности давно уже выветрились из их памяти, и постепенно он сознает, что они просто начисто лишены способности как-то сохранять связь с прошлым — не важно, со своим собственным или с чужим. Они живут только в настоящем, где память — работа для компьютера, подобно тому как уборка квартиры стала работой, которую выполняет прислуга родом откуда-нибудь из стран третьего мира. Если война и захватила на короткое время их воображение, то лишь как очередная арена насилия и кровопролития, она ничем не отличалась для них от тех DVD и видеоигр или видеоклипов, где засняты автокатастрофы или драки с нанесением увечий, которыми они обмениваются, будто футбольными наклейками. Говард не винит их — это он сам допустил ошибку.

Старик помешивает лед в стакане.

— Я не стал бы так вот поспешно ставить на них крест, Говард. Я знаю по опыту, что, если показать ребятам что-нибудь осязаемое, образно говоря — вывести их за стены класса, то порой можно добиться поразительного успеха. Даже если речь идет об очень строптивых учениках — они еще могут удивить вас.

— Они меня уже удивили, — бросает Говард, а потом добавляет: — Мне просто кажется, Джим, что это оставит их совершенно равнодушными. Честно говоря, я вообще не понимаю, что способно их увлечь. Ну разве что шанс попасть на телеэкраны?

— Что ж, вы ведь именно этому и должны их учить — не быть равнодушными, — говорит Слэттери. — В этом-то и состоит наша задача.

Говард ничего на это не отвечает — лишь дивится про себя, как это старику удается до сих пор оставаться сентиментальным. Неужели он просто не видит этих мальчишек? Неужели он не слышит, о чем они говорят?

Он уносит с собой книжки Слэттери; дома он кладет фотографию Моллоя в книгу о военной истории рядом с групповым снимком, помещенным в одном из старых школьных ежегодников, которые он просматривал в поисках материала для доклада на концерте. Вот он, улыбающийся, в центральном ряду, с набриолиненными волосами, и это тот же самый человек, что появляется среди портретов “Приятелей”, как будто он просто перепрыгнул из одной книжки в другую, приготовившись атаковать турецкие окопы на Шоколадной горе, в точности как он атаковал Порт-Квентин на Лэнсдаун-роуд. Разве он мог знать о том, что ждет его впереди? Катастрофическое поражение, бессмысленное забвение, вычеркивание из истории… Разве это достойная участь для сибрукского выпускника?

Размышляя об этом, он вдруг возвращается мыслями к Джастеру, к пустому стулу посреди класса — будто из мозаики выпал камешек. Он снова всматривается в фотографию в книжке. Ему только кажется или здесь действительно просматривается фамильное сходство — между Моллоем и его правнуком? За несколько поколений плотно сжатый рот стал более неуверенным, скрытным, голубые глаза сделались оцепенелыми, как будто сами гены так и не оправились от разгрома в заливе Сувла и его последствий, словно какая-то мельчайшая, но тем не менее существенная часть затерялась в водовороте времени. И все-таки возникает ощущение, что Дэниел Джастер — или тот человек, которым он мог бы стать, — присутствует здесь, смотрит из этого солдатского лица, будто отражение в стекле; и в свой черед, глядя ему в глаза здесь, у себя в гостиной, при свете свечей, Говард вдруг чувствует, как встают дыбом волоски у него на руках и шее. Форма висит на вешалке; а на Говарда, сидящего в одиночестве при свечах, накатывает любопытное ощущение — он будто сам оказался звеном какой-то таинственной цепи.