Скиппи умирает - Мюррей Пол. Страница 18

У всех головы тяжело падают на руки: все уже понимают, к чему он клонит и что сейчас будет.

— Признаюсь, я был несколько сбит с толку, — отец Грин чешет голову, карикатурно изображая озадаченность, — потому что не понял, что имел в виду тот парень, и я решил, что спрошу кого-нибудь из вас. Что за штуковину он накачивает, мистер Джастер?

Скиппи только ловит ртом воздух.

— Накачиваю лихо, — напевает священник себе под нос. — Нака-на-ка-накачиваю лихо… Может быть, это бензин? Может, паренек работает на бензозаправочной станции? Или это про велосипед? Как вы думаете, мистер Джастер, о чем он поет? О чем эта песня — о велосипеде?

Скиппи весь дрожит от страха, ноздри у него раздуваются, он делает глубокие вдохи…

— О ЧЕМ ОН ПОЕТ — О СВОЕМ ВЕЛОСИПЕДЕ?

Прокашлявшись, Скиппи отвечает тонким голоском:

— Может быть…

Рука священника, как удар грома, обрушивается на парту “Джикерса” Прендергаста; все так и подскакивают от неожиданности.

— Лгун! — ревет отец Грин.

Теперь с него слетели последние остатки прежней веселости и благодушия, и ученики понимают, что и раньше все это было лишь притворство, или, скорее, более мрачное проявление его обычной ярости, которая только ждала неизбежного момента, когда можно выплеснуться.

— А знаете ли вы, что происходит с мальчиками-грешниками, мистер Джастер? — Отец Грин обводит взглядом своих пылающих глаз весь класс. — Знаете ли вы все, какая участь ожидает нечистых сердцем? Знаете ли вы об аде, о нескончаемых муках ада, которые ждут похотливцев?

Все смотрят на свои сложенные руки, избегая встречи с его обжигающим взглядом. Отец Грин недолго молчит, а потом меняет курс.

— Вам нравится накачивать свою штуку, мистер Джастер? Накачивать ее изо всех сил?

Кое-кто не выдерживает и хихикает. Мальчик не отвечает — он смотрит на священника, раскрыв рот от удивления, словно не может поверить своим ушам. Джефф Спроук закрывает себе глаза руками. Священник с явным удовольствием расхаживает туда-сюда перед доской и спрашивает:

— Вы девственник, мистер Джастер?

Вот это, ребята, называется неразрешимой дилеммой. Отметьте совершенство формы этого вопроса: это работа настоящего специалиста. Очевидно, что Скиппи девственник, самый настоящий, каких поискать, и, вероятно, останется девственником лет эдак до тридцати пяти. Но признаться в этом он не может — ведь на него смотрит сейчас целый класс мальчишек, пускай даже девяносто процентов этих мальчишек — сами такие же девственники, как он. Но не может он ответить и отрицательно: ведь его допрашивает священник, который убежден в том, что все добропорядочные католики должны сохранять девственность до свадьбы, или, во всяком случае, притворяется, будто убежден в этом, преследуя цели той маленькой игры, которую он здесь ведет. Поэтому Скиппи просто дрожит, корчится и шумно дышит, пока мучитель, допрашивающий его, делает еще шаг-другой по проходу между рядами.

— Ну? — весело мигают глаза отца Грина.

Скиппи сквозь стиснутые зубы цедит:

— Не знаю.

— Не знаете? — переспрашивает отец Грин с недоверием в голосе, уже совсем по-актерски, будто насмешливо подмигивая зрителям. — Как это понимать — “не знаете”?

— Не знаю. — Скиппи смотрит на него, и челюсть у него прыгает, словно он вот-вот расплачется.

— Вы не знаете, что хотите сказать, когда говорите, что не знаете?

— Не знаю.

— Мистер Джастер, Господь ненавидит лжецов, и я тоже. Вы же здесь среди друзей. Отчего бы не сказать правду? Вы девственник?

У Скиппи трясется лицо, вид у него совсем больной. До конца урока остается пять минут. Джефф бросает отчаянный взгляд на Рупрехта — может, тот придумает, как быть? — но свет сейчас падает так, что стекла очков Рупрехта кажутся непрозрачными, его глаз не видно.

— Не знаю.

С губ священника исчезает снисходительная улыбочка, и в классе снова сгущается грозовая атмосфера.

— Говорите правду!

По щекам Скиппи текут настоящие слезы. Никто уже не подхихикивает. Почему он не может дать отцу Грину ответ, которого тот ждет? Но Скиппи только твердит, как полудурок: “Не знаю”, делаясь все зеленее и зеленее, отчего священник делается все злее и злее, а потом говорит:

— Мистер Джастер, даю вам последний шанс.

Все видят, как его костлявая рука, лежащая на парте Джикерса, сжимается в кулак, и сразу вспоминают историю о пятикласснике со швами на голове и все прочие мрачные легенды, роящиеся клубами вокруг священника, и мысленно кричат: “СКИППИ, МАТЬ ТВОЮ! СКАЖИ ЕМУ ТО, ЧТО ОН ХОЧЕТ УСЛЫШАТЬ, И ВСЕ!” Но Скиппи хранит вязкое, головокружительное молчание, хотя вокруг него все искрится, а глаза священника сверкают на него голодным блеском, будто волчьи, и никто не знает, что сейчас произойдет, а потом священник делает шаг вперед, а Скиппи, тихонько покачивавшийся на месте, вдруг резко выпрямляется, застывает, открывает рот — и заблевывает всего Кевина “Чего” Вонга.

Впервые Хэлли увидела Говарда на показе фильма “Ад в поднебесье” [11]. Ее сестра, услышав об этом, вслух высказала свои сомнения: а можно ли рассчитывать на счастливое будущее с человеком, с которым познакомилась на фильме-катастрофе? Но в ту пору Хэлли не хотелось быть чересчур разборчивой. Она прожила в Дублине всего-то три недели — недостаточно долго, чтобы перестать все время теряться на приводящих в бешенство, вечно меняющих названия улицах, но достаточно долго, чтобы избавиться от многих иллюзий относительно этого города; достаточно долго и для того, чтобы, внеся депозит и арендную плату за первый месяц в съемной квартире, расстаться с большей частью привезенных денег и решительно урезать время, отведенное на самоанализ и поиски себя. Тот день она провела в интернет-кафе, неохотно обновляя свое резюме; она ни с кем не разговаривала со вчерашнего вечера, когда у нее произошла немного неестественная беседа с китайцем, разносчиком пиццы, о его родной провинции Юньнань. Когда она увидела афишу “Ада в поднебесье”, фильма, который они вместе с Зефир смотрели, наверное, раз двадцать, ей показалось, будто она встретила старого друга. Она пошла в кино и в течение трех часов согревалась знакомым пламенем — картинами рушащейся архитектуры и задыхающихся постояльцев отеля; она оставалась сидеть до тех пор, пока уборщики не начали подметать пол вокруг ее ног.

Стоя на тротуаре на выходе из кинотеатра, она развернула карту города и уже начала выискивать какое-нибудь место, где можно было бы провести следующие часа два, как вдруг мимо промчалось такси и выбило карту у нее из рук. Карта взметнулась в воздух, а потом спланировала прямо на грудь мужчине, который как раз выходил из кинотеатра. Хэлли зарделась от смущения, а потом заметила, что этот мужчина — он в этот момент в замешательстве силился выпутаться из облепившего его двухмерного изображения города, так что казалось, будто он сам как-то вырос из карты, — по-своему привлекателен.

(“Чем именно привлекателен?” — спрашивала ее потом Зефир. “Чем-то ирландским”, — отвечала ей Хэлли; под этими словами она имела в виду целый ряд каких-то трудно определимых черт — бледная кожа, мышиного цвета волосы, общее впечатление нездоровья, — которые, объединившись, непостижимым образом создают мощный романтический эффект.)

Мужчина поглядел направо и налево, а потом увидел ее — ежащуюся от холода на другой стороне мощенной булыжником улицы.

— Это, наверное, ваша, — сказал он, вручая ей неправильно сложенную карту.

— Спасибо, — сказала она. — Извините.

— Я, кажется, видел вас в кинотеатре?

Она неопределенно кивнула, поправляя волосы.

— Я вас заметил, потому что вы там оставались до конца. Большинство людей вскакивают с мест, как только появляются субтитры. Я никогда не мог понять — куда они так торопятся?

— Это понять трудно, — согласилась Хэлли.

— Да, — сказал мужчина, в задумчивости скривив губы. Разговор подошел к своему естественному завершению, и она поняла: он раздумывает — прекратить его на этом, сохранив совершенство формы короткого диалога, или рискнуть нарушить это совершенство, попытавшись продвинуть его на новую стадию; сама она надеялась, что он выберет второй вариант.