Три версты с гаком - Козлов Вильям Федорович. Страница 59

— Мне же скоро на дежурство заступать, — попро­бовал отвертеться Гаврилыч.

— Сам ведь говорил, воров нет, — усмехнулся Артем.

— Зря ты все это затеял, — сказал плотник, усажи­ваясь на табуретку. — Моя рожа, может, еще и сгоди­лась бы для такой картины, где запорожцы пишут пись­мо турецкому султану... а для отдельного потрета — вряд ли. Женка и то смеется, говорит, на посмешище тебя рисуют. Иваныч, плюнь ты на это дело, а? Рази мало в поселке хороших людей? Носкова Кирилла Евграфыча можно изобразить, иль Мыльникова. Да на худой конец моего шурина Петра! Мордастый такой, представитель­ный, и на работе не жалуются...

— Мордастый, говоришь? — улыбнулся Артем, нано­ся на холст быстрые мазки. — Ты смеяться-то умеешь, Гаврилыч?

— Что я тебе, дурачок: палец покажешь — и за­смеюсь?

В дверь кто-то поскребся. Сначала чуть слышно, по­том громче, послышался визг. Артем с сожалением поло­жил кисть и пошел открывать. Это был Эд. Лапы в сне­гу, на бороде сосульки, а в блестящих глазах — радость. Он ткнулся Артему в ноги — поздоровался, — потом подбежал к хозяину, потерся мордой о руки. Запах крас­ки ему не понравился: сморщив нос, отошел к печке и, потоптавшись, плюхнулся на пол. Положив морду на ла­пы, стал внимательно смотреть на Артема и хозяина.

— Не лежится ему дома в избе, — проворчал Гаври­лыч. — В любой мороз идет со мной на дежурство... То­же не хочет задарма хлеб есть.

Артем, позабыв про время, стоял у мольберта. На холсте оживало темное корявое лицо. Нашел, поймал... И вдруг в Гаврилыче будто выключилась электрическая лампочка: он помрачнел, лицо стало старым, морщинистым, потухли глаза. Артем с сожалением опустил кисть.

— С женой поругался, что ли? — огорченно спро­сил он.

— Я как из дома, так про жену и не помню... Дружок мой хороший прошлой ночью окочурился... Дежурный по станции. Да ты ж его знаешь! Григорий! Вместе были у него на станции... И старше-то меня всего на шесть годов. Прямо на службе этот чертов инфаркт хватил. На моих глазах. Носом в стол сунулся, и красная фуражеч­ка по полу покатилась... Хороший человек был, царствие ему небесное! Оно, конешно, такая смерть легкая. Вот в прошлом году Мишку-прицепщика задавило маневро­вым... Как раз промеж двух буферов сердешного зажа­ло... Три дня на крик кричал, пока не помер.

Гаврилыч стал одеваться. Надев тулуп, принялся на­матывать на тощую морщинистую шею шарф. Артем вспомнил, что в бутылке еще осталось немного. Подошел к буфету и, налив в стакан, протянул плотнику. Закуску и искать не стал, зная, что он без нее обходится. Гаври­лыч замахал обеими руками и сказал:

— Спрячь подальше эту заразу.

— Что? — удивился Артем. Такого ему еще не при­ходилось от него слышать. Стакан со спиртным всегда вызывал широкую довольную ухмылку на щетинистом лице плотника.

— Не пью я больше, Иваныч, вот какая штука, — смущенно сказал он, вертя скомканную ушанку в руках. И лицо у него было такое, будто он и сам себе не верил.

— Ты меня разыгрываешь... — все еще не мог прий­ти в себя от удивления Артем.

— Я же тебе еще не рассказал... Вчерась ночью-то, когда Григорий сковырнулся, пассажирский из Полоцка прибывал, а встречь ему товарняк из Бологого. Механиз­ма на станции гудит, мигает, селектор тарахтит, а я во­круг Григория хлопочу, думаю, может, отойдет еще, толь­ко куда там... Глаза закатил, подрожал маленько и успо­коился. Я к механизме и давай орудовать — зря, что ли, кажинную ночь торчал на станции? Пассажирский-то должон проскочить с ходу, а товарняк переждать его. И понимаешь, какая тут петрушка вышла? Покойник-то пассажирскому открыл зеленый, как и полагается, а то­варняк уж не успел отвести на запасной, тот и прибыл на. первый путь, но которому должон на полном ходу

прочесать пассажирский... Гляжу из окна — пыхает то­варняк, стоит на пути, а полоцкому уже зеленый открыт. И по макушкам сосен уже фарой своей вовсю шарит... Смикитил тут я: хлоп семафор на красный! Да только не­спокойно мне: вдруг все-таки проскочил? Темень, не вид­но, где он там чухает. Схватил фонарь и на путя. Бегу вдоль товарняка, длинный, паразит, а пассажирский где-то совсем близко. И не пойму: тормозит али прет полным ходом? Добег до паровоза, ору машинисту товарняка, чтоб фару вырубил, а он, бестолочь, башкой крутит, не слухает меня... Впопыхах-то я не домикитил, что красную фуражечку следовало б нахлобучить на башку... А так без фуражки кто я? Постороннее лицо... Ну, объяснил ему по матушке... Вырубил фару-то, а я встал перед паро­возом и машу фонарем... А он гудит надо мной, чуть не оглох! Только пассажирский и так уж останавливался: успел, видишь, я семафор прикрыть... А все одно страху натерпелся, как на фронте! И потом ежели не остано­вился бы, так меня и сплющил бы о товарняк. Фара све­тит, я ничего не вижу...

— И что ж, больше никого на станции не было? — спросил Артем.

— В три часа ночи-то? Люди добрые спят в такое время... Машинист из полоцкого выскочил — лица на нем нет. «Это, говорит, почти крушение! Я бы мог и не обра­тить внимания на семафор — всю жизнь прохожу тут без остановки...» Я ему толкую — человек помер, с каж­дым такое может стрястись, а он, чудак, глазами хлопает и за голову хватается... Вызвали по телефону начальни­ка станции — прибежал в шинелишке и прям на голубые кальсоны валенки надеты... И тоже за голову хватается. Отогнали мы с ним товарняк на запасный путь, пропусти­ли пассажирский. С опозданием, конешно... А потом он, начальник-то, хлопнулся на стул и заплакал, чисто дите... «Не ты бы, говорит, Василь Гаврилыч (так по имени и отчеству и назвал), прямым ходом, без остановки, как пассажирский, пошел бы я, говорит, под строгий суд». А что я? Повернул рукоятку, да и все. Столько ночей проторчал на станции с Григорием, уж семафор-то закры­вать иль открывать как-нибудь научился...

— А при чем тут выпивка? — спросил ошарашенный всем этим Артем.

— При мне ведь бутылка с этим пойлом была... Буд­то бог остановил — взял да не выпил. А коли вылакал бы, какая ведь ерунда могла получиться? Заснул бы на столе багажного кассира — это у меня заместо дивана, — и столкнулись бы пассажирский с товарняком... Сколь­ко бы покойничков на путях образовалось? Не хватило бы нашего кладбища хоронить... Утром я ушел домой и за завтраком хотел было бутылочку красного приговорить, а у меня перед глазами вся эта история... Да и Гриша покойничек... И глядеть не могу на выпивку. Веришь, та­кого у меня сроду не бывало. Взял бутылку-то

и в отхо­жее место выкинул, чтоб и глаза, проклятая, не мозоли­ла… Поглядел бы ты, какие шары у моей бабы были!

— Представляю себе, — сказал Артем. — А ведь ты, Гаврилыч, геройский подвиг совершил: собственноручно предотвратил неминуемое крушение. Шутка сказать!

— Я ж говорю, семафор закрыл, и все... Сидел-то я рядом с Григорием и видел, как он поездами распоря­жается. А как сковырнулся он, тут я и подменил его. Тоже, нашел геройство — семафор закрыть! Вот про­шлой зимой Гаврила Сотников почтальоншу Анастасию из беды вызволил — это было дело! Анастасия телеграм­му в Левонтъево отнесла и уж в сумерках возвращалась обратно, а тут, откуда ни возьмись — волки... Штук во­семь. Дурным голосом заорала баба, вот-вот накинутся на нее, ну Гаврила и услыхал, он с делянки возвращал­ся домой. Подоспел в самый раз и топором одного, потом второго. В общем, трех порешил, а когда топор в снег от­летел, четвертого руками задушил... Остальные взвы­ли — и тягу. О Гавриле даже в газете написали... За уби­тых волков-то ему в охотохозяйстве премию отвалили: двести рублей. Ох, тогда мы с ним и погуляли... А вот в позапрошлом году у нас какой-то шальной медведь объявился, так Михей Кириллов без ружья с ним сла­дил...

— Я гляжу, у вас тут кругом герои, — сказал Артем.

— Как говорится, пока гром не грянет, не перекре­стишься, — Гаврилыч кивнул на мольберт. — Бойко ты нынче кисточкой своей махал... Говоришь, нашел че­го-то? Закончил, что ли?

— Взгляни! — Артем повернул к нему мольберт.