Когда я был произведением искусства - Шмитт Эрик-Эмманюэль. Страница 43

Огромный парк Омбрилика был поделен на несколько участков, а на месте, где когда-то гордо возвышался дворец, построили длинное приземистое трехэтажное здание, в котором обосновалась психиатрическая лечебница. Туда-то и поместили красоток. Точнее говоря, экс-красоток, поскольку скальпель Фише, ведомый воображением Зевса, превратил их всех в странных, уродливых, безобразных чудовищ. Вообще, карьера их была на удивление короткой. Равно, как и репутация Зевса, она не надолго пережила их создателя. Когда этого скомороха Зевса-Питера-Ламы не оказалось на месте, чтобы привлекать к себе постоянное внимание средств массовой информации, все по-другому взглянули на его творчество, быстро обнаружив, что в нем больше шума, нежели истинного таланта. Некоторые коллекционеры и владельцы художественных галерей, обеспокоенные утечкой своих капиталов, еще пытались искусственно удержать цены на рынке, но очень скоро время с невиданной стремительностью унесло в забвение эти так называемые произведения искусства. Случается, что одной из бывших красоток удается перехитрить охрану и она с безумными воплями выскакивает из парка в ночной рубашке, распугивая отдыхающих на пляже диким блуждающим взглядом, — этакая людоедка с обезображенной плотью, страшилище с пустыми глазами и ртом, из которого вместо слов вылетает лишь буйная пена; непризнанный шедевр, от которого отворачиваются все музеи.

Кто сегодня знает, в чем состояло творчества Зевса-Питера-Ламы? Кому известно его имя? Иногда, редактируя эту повесть, на меня находят сомнения, заинтересуется ли какой-либо издатель моими мемуарами. Только тот факт, что я приходился зятем Карлосу Ганнибалу, поможет привлечь внимание к моему рассказу. Ах, неважно! Я пишу, чтобы писать, я поверяю свои откровения брошенным в ящик стола листкам бумаги, чая в душе, что однажды кто-нибудь из моих детей случайно вытащит их на свет.

Солнце длинными яркими полосками пробивается через жалюзи. Когда луч коснется ножки кровати, воздух будет меньше давить на меня, летний зной, оказавшись под угрозой надвигающегося вечера, сменится томной прохладой, и я смогу наконец выйти из дома. И именно в это мгновение, я точно знаю, раздастся голос Фионы: «Адам?»

Фиона по-прежнему зовет меня Адамом, ведь Тацио пришел к ней слишком поздно.

«Я узнала тебя таким, я полюбила тебя таким и не хочу, чтобы ты был другим. Разве что добавились шрамы, да еще морщинки на лице…»

Пусть моя внешность теперь не столь уродлива и безобразна, я все же не похож на обычного человека. Но я принимаю это как должное. Мое тело само по себе повествует о заблуждениях моей молодости. Искромсанное Фише и Зевсом, с печатью их глубоких вторжений, со штифтами, протезами, насечками, шрамами, опухолями, мое тело благодаря этим ранам дало мне второе рождение. Мое третье рождение состоялось тогда на пляже, перед мольбертом Ганнибала, когда я вдруг обнаружил, что мир вокруг меня прекрасен до великолепия, полон радости, богат на события, в то время как я считал себя уродливой посредственностью, с пустой душой и бедным сердцем. Ганнибал стал для меня настоящим отцом, а не просто тестем, ведь он в один миг зарядил меня энергией жить, научив восхищаться каждым мгновением, которое я переживал.

— Адам?

Мне грезится или меня зовут наяву?

— Адам?

Я кубарем скатываюсь по лестнице и попадаю прямиком в объятия Фионы, которая, со стройным и гибким, как в молодости, станом, стоит с чемоданами у порога. Она приставляет мне палец ко рту, кивнув в сторону детской, где уже вовсю сопит наша малышня, и тянет меня за руку на улицу.

Мы медленно шагаем по пляжу.

Она сильно сжимает мне руку, и я понимаю, что открытие фонда Ганнибала прошло с триумфом. Все в порядке. Больше нечего говорить. С того дня как Карлос умер, мы стали его родителями и мы стараемся заботиться о нем хорошо.

Начинается отлив, песок отвоевывает место у моря. Близится ночь, желтое мерцание заката пробивается через редкие тучи.

Мы движемся к невидимой и загадочной линии, туда, где небо сливается с морем.

Мы одни, потрясающе одни на этом свете.

Молодым я желал, чтобы красота была во мне, и чувствовал себя в жизни несчастным. Теперь я знаю, что красота везде вокруг меня, и я с восторгом принимаю такую жизнь.

Мы доходим до крайней границы пляжа, где море, на время отступив, оставило после себя лишь лужицы с неподвижной водой. Мы замираем на месте. Угасающее солнце освещает наши лица, свежий воздух наполняет наши легкие, слабый ветерок ласково обдувает наши ноги, мы пропитаны окружающим нас прекрасным миром, наши сердца, которые переполняет радость бытия, бьются в унисон. Время приостанавливает свой стремительный бег. Чайки, выскочив из-за горизонта, нарушают тишину оглушительными, резкими криками и кружат, едва не касаясь нас своими белыми крыльями.

Очень скоро мы отвезем детей к моим родителям. Я так и не признался им, кто я на самом деле, но, увидев, с каким упоением они возятся в парке с ребятишками, однажды предложил им стать приемными бабушкой и дедушкой для наших отпрысков. Мой отец с радостью согласился, а в серо-сине-зеленых глазах моей матери, в которых когда-то плавал лишь один равнодушный взгляд, теперь изредка проблескивают веселые искорки. Я еще не теряю надежды разрушить прошлое. Только настоящее имеет значение.

Из счастливого оцепенения нас выводит легкий плеск моря, которое незаметно подкралось к нашим ногам. Свежие волны прилива вновь наступают на пляж. Небо озаряется живописными отблесками закатывающегося за горизонт солнца.

Мы с Фионой возвращаемся домой, медленно шагаем по пляжу, время от времени оглядываясь, чтобы успеть увидеть наши следы на песке, пока их не слизало, в погоне за нами, вечное неутомимое море.