История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 2 - Святополк-Мирский (Мирский) Дмитрий Петрович. Страница 13

не особенно могучим древом. Она была эклектична; высокий уровень

пушкинской поры остался позади, она не верила в собственное право на

существование, и только искала компромисса между чистым искусством и

общественной пользой. Типичные русские «викторианцы» – Полонский,

Майков, Алексей Толстой – писали иногда очень хорошие стихи, но в

сравнении со своими великими современниками-прозаиками казались чуть ли

не карликами, и не только по силе таланта, но и по владению мастерством.

Поэзия в их руках не могла развиваться. Но кроме них были и другие поэты,

которые, вырвавшись из «викторианского компромисса» и устремившись в

диаметрально противоположных направлениях, создали поэзию более мощную,

менее декадентскую и более плодотворную. Это были Некрасов и Фет.

Некрасов (1821–1877) отбросил весь арсенал средств традиционной

поэзии и ввел новый стиль, гораздо более реалистический и смело-модернист -

ский. Его мощный и неотшлифованный гений создал произведения огромной

силы, но те, кто могли бы быть его учениками, неспособны были ничему у него

научиться, так же как и он был неспособен их чему-нибудь научить. Они

смогли позаимствовать у него только главную тему – «страдания народа», – но

никак не буйную и импульсивную оригинальность. «Эстеты» Некрасова

презирали, а радикалы им хотя и восхищались, но в основном за благородные

гражданские чувства. Они соглашались, что стих его грубоват, но все его

недостатки следует, считали они, простить за благородные чувства, которые он

выражает. Только в наше время выяснилось, что Некрасов не только хороший

демократ (в действительности он был как демократ очень плох!), но и великий

и совершенно оригинальный поэт. В те времена никто даже подражать ему не

умел, и гражданская поэзия в руках его продолжателей впала в полное

ничтожество. Фет (1820–1892), со своей стороны, отверг компромисс ради

чистой поэзии. Для него поэзия была чистейшей эссенцией, чем-то вроде

разреженного воздуха на горных вершинах – не дом человеческий, а святилище.

Ранние его стихи (1840–1860) – это чистая музыка, и он во многом

предвосхитил самые оригинальные черты Верлена.

В 60-е гг. антиэстетическая критика высвистала его из литературы, и он

перестал печататься. Он вел жизнь обычного помещика, поддерживал

отношения с Толстым и жизненной практикой подкреплял свое убеждение, что

поэзия и жизнь – разные вещи. Занявшись увеличением своих доходов, он

только изредка восходил на горные вершины поэзии. В течение двадцати лет он

не напечатал ни одной строчки. Когда же он снова появился перед читателем с

подборкой избранных стихов этого двадцатилетия, он был уже другим поэтом.

Поздние стихи, собранные в четырех выпусках Вечерних огней (1883–1891),

менее музыкальны, чем его ранние песни, более напряженны, более сжаты и в

них больше мысли. Идеал чистой поэзии тут достигается методами,

напоминающими Малларме и Поля Валери. Это чистое золото, без малейшей

примеси. Короткие стихотворения, обычно не более чем в три строфы,

исполнены поэтической значимости, и хотя темой их является страсть, в

действительности они говорят о творческом процессе, извлекающем из

эмоционального сырья чистую эссенцию поэзии. Фет высоко ценился теми, кто

не мерит поэзию по шкале прогрессивной гражданственности. Но принципы

его позднего творчества были по-настоящему усвоены, восприняты только

символистами, с самого начала признавшими Фета одним из величайших своих

учителей.

Если же не считать Фета, то поэзия «искусства для искусства» упала так

же низко, как и гражданская. Даже по сравнению с тогдашними романистами

поэты, родившиеся между 1830 и 1850 гг., вызывают только презрение.

Основной причиной этого является опять-таки пренебрежение к мастерству.

Особенно хорошо это видно в произведениях Константина Случевского (1837–

1904), в котором были зачатки гениальности, но который мог выразить себя

только заикаясь. Он очень рано начал печататься, но, как и Фет, был вынужден

замолчать из-за свиста нигилистской критики и, как и Фет, перестал

публиковаться. Когда атмосфера для поэзии стала легче, он снова явился перед

публикой и в 1880 г. напечатал сборник своих стихов. Радикалы приняли его не

лучше, чем за двадцать лет перед тем, но к этому времени появились новые

читатели, которые могли оценить его не с точки зрения общественной пользы.

Он стал даже чем-то вроде главы поэтической школы, и его иногда называли

королем поэтов, но, будучи только заикой, не имеющим представления о самых

основных положениях своего ремесла, он не мог иметь плодотворного влияния.

Несмотря на низкий уровень поэтического мастерства, Случевский

настоящий поэт и при этом поэт необычайно интересный. Как и Некрасов, но

по-иному, он стремился разорвать путы романтической традиции и

присоединить к поэзии области, которые ранее считались ей не

принадлежащими. У него был философский ум, и он хорошо знал современную

научную литературу. У него было великолепное видение мира, позволявшее

наслаждаться безграничным многообразием живых существ и предметов. Его

«географические» стихи, особенно вдохновленные русским Севером и

мурманским побережьем, принадлежат к числу лучших. Но еще сильнее его

притягивали вечные вопросы добра и зла, жизни и смерти. Он размышлял о

проблеме личного бессмертия, и некоторые его стихи на эту тему

поразительны. У него был чудесный дар выражать свою веру в стихах

запоминающихся и острых. В одном из его пасхальных стихотворений Мария

обнаруживает, что Христа нет в могиле:

И мироносицы бежали...

Бегут... Молчат... Признать не смеют,

Что смерти – нет, что будет час,

Их гробы тоже опустеют,

Пожаром неба осветясь.

И по контрасту с этим в другом стихотворении представлена ужасающая

картина Страшного суда:

...В зеленом свете,

Струившемся не от погасших солнц,

А от Господня гнева...

Господь, как в Страшном суде Микеланджело, встает, чтоб проклясть все

человечество, «ибо прощение бесполезно, оно может быть даровано лишь

нерожденному младенцу».

Другое страшное видение – После казни в Женеве: поэт видит сон, что он

стал «звенящей чувствительной струной», натянутой на балалайку как на

пыточное колесо, и какая-то «старуха страшная» играет на этой струне псалом.

А рядом с этим стихотворением, исполненным такого символического смысла

(и так ценившегося символистами), – другое стихотворение – Поп Елисей, по

форме рассказ в стихах некрасовского толка, по теме поразительно

напоминающий толстовский рассказ Дьявол. Вспышки гения нередко мелькают

в его стихах, но в целом они не удовлетворяют и даже сердят, потому что

читаешь и чувствуешь, что все это могло бы быть выражено гораздо лучше,

если бы Случевский жил не в такое выродившееся время.

5. ЛИДЕРЫ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ: МИХАЙЛОВСКИЙ

У слова интеллигенция два значения. В более широком смысле оно

включает все образованные классы и свободные профессии, независимо от их

политических взглядов и градуса политической активности. В более узком

смысле оно обозначает особый сектор этих классов – тех, кто активно и

ревностно заинтересован в решении политических и общественных вопросов.

В еще более узком смысле оно в дореволюционной России стало обозначать

только более или менее радикально настроенные группы. Славянофилы и

консерваторы не были «интеллигенцией». В этом смысле интеллигенция –

замкнутый круг посвященных, секта, чуть ли не рыцарский орден. Такой