Жизнь Кости Жмуркина, или Гений злонравной любви (др. изд.) - Чадович Николай Трофимович. Страница 52

– Обиделась… В чем соль, объясни, – попросил Костя.

– Жуткая история, – понизил голос Вершков. – Из серии «Рабы двадцатого века».

Оказалось, что в свое время Элеонора Кишко умудрилась за счет ТОРФа вставить себе новые зубы. Влетела эта затея в копеечку, однако пассии самого Топтыгина Верещалкин отказать не посмел.

И все было бы ничего, если бы мстительная Катька, Элеонору люто презиравшая (когда это две медведицы могли ужиться в одной берлоге?), не поставила ее новые зубы на учет в графу «основные средства», где числились пишущие машинки, телефонные аппараты, настольные лампы и другое более мелкое имущество.

Так и было записано в амбарной книге:

«123. Звонок электрический – 6 шт.

124. Зеркало настенное – 2 шт.

125. Зубы искусственные – 1 комп.».

Отныне во время любой инвентаризации, как плановой, так и внезапной, Элеонора обязана была демонстрировать счетной комиссии свой жевательный аппарат. Само собой, что это весьма ущемляло ее самолюбие.

Более того, Элеонора попала в поистине рабскую зависимость от ТОРФа. Выйти из объединения она могла только при условии сдачи зубов на склад или возмещения их полной стоимости, весьма и весьма немалой. В случае ликвидации ТОРФа, согласно уставу, ее зубы вместе с другим имуществом выставлялись на аукцион, где их мог купить кто угодно.

Мало людей на свете знают свою истинную цену. Элеонора знала это хотя бы частично.

Уже на подходе к рынку, считавшемуся центром города, им встретился молодой многообещающий автор, прибывший на семинар откуда-то из болот Васюганья. Фамилия у него, как помнилось Косте, была какая-то опереточная – Завитков.

Поскольку Вершков относил к своим землякам всех граждан страны, проживающих за Уральским хребтом, Завитков получил предложение влиться в их компанию.

– Мужики, а сколько вам лет? – спросил Завитков, с непонятной тревогой всматриваясь в лица старших товарищей.

– Под сорок, – ответили ему.

– Мне двадцать пять. А ведь рожи у нас одинаковые.

Говоря так, Завитков имел в виду вовсе не горящие взоры, романтическую бледность и некоторую отрешенность, свойственные творческим личностям, а наоборот – отечность мягких тканей, нездорово-серый цвет кожных покровов и тусклые глаза – что свидетельствовало о вполне определенных склонностях.

– Так что же? – подбоченился Вершков. – Чем ты недоволен? Не все пьяницы – писатели, но все писатели – пьяницы. Я, конечно, говорю о настоящих писателях. Можем с тобой поспорить.

Слегка ошалевший от такого заявления Завитков стал перечислять фамилии писателей, по его мнению, достойных называться настоящими.

По мере поступления новых кандидатур Вершков загибал пальцы на руке и авторитетным тоном сообщал: «Умер от белой горячки… Застрелился на почве депрессии… Замерз под забором… Скончался в трактире… Утопился… Хлестал до последнего дня жизни… Бросил пить на восьмом десятке лет, ударившись в богоискательство… Повесился… Страдал тяжелейшими запоями… Мало того, что пил, да вдобавок еще баловался морфием… Цирроз печени… Убит сожительницей во время совместной попойки… Постоянно пил втихаря, запираясь в кабинете…»

– Значит, у меня все еще впереди, – сказал Завитков, выслушав этот длиннейший мартиролог. – Успею и застрелиться, и повеситься, и заработать цирроз печени.

– Так чего же мы ждем! – воскликнул Вершков. – Не уроним славных традиций старшего поколения!

Все окрестные рестораны были уже переполнены под завязку. Столик им удалось найти только в каком-то полуподвале, расположенном на задворках рынка, вблизи от рыбных рядов, о чем постоянно напоминал весьма специфический запах.

Еще до того, как был сделан заказ, Вершков обратился к Косте с довольно странной просьбой:

– Ты вот что… Деньги свои спрячь подальше. Еще пригодятся. И не давай их мне ни под каким предлогом. Пусть даже я упаду на колени или приставлю нож к твоему горлу. Договорились?

– Договорились, – легкомысленно кивнул Костя.

– Клянешься?

– Клянусь! Под салютом всех вождей! – Костя небрежно вскинул руку, изображая пионерское приветствие.

Они заказали вдоволь выпивки, котлеты по-киевски, салат, ассорти из даров моря, где всего было вдоволь – и рыбы разных сортов, и мидий, и икры, – а сверх того еще и три порции креветок, которых Костя не пробовал уже лет десять, а Завитков вообще видел в первый раз.

– В наших краях только оленей много. И гнуса. А креветок нет, – говорил он. – Хоть научите, как их правильно есть.

Подлый Вершков стал втолковывать ему, что у креветок съедобно все, кроме хвоста, но тут уж Костя не выдержал и внес в этот вопрос ясность.

Водки хватало. Закуска оказалась вкусной. Цены – вполне приемлемыми. Официант – вежливым. Кажется, чего еще надо? Сиди себе, пей, ешь и радуйся! Но Костя прекрасно понимал, какая мина замедленного действия тикает рядом с ним.

Вершков между тем втолковывал Завиткову:

– Читал я твои творения. Писатель из тебя, прямо скажем, никакой. Чукчам это, может, и нравится, но для европейской части страны не годится.

– У нас нет чукчей, – перебил его Завитков. – Чукчи на Чукотке живут.

– Не важно… Для меня и Савлов – чукча. Творчество твое разбирать не будем. Боюсь аппетит испортить. Рассмотрим проблему шире. Представь, что этот стол – карта страны фантазий. Что мы на ней видим? Во-первых – империю Вершкова, – он рубящим жестом отделил по крайней мере две трети стола. – Это настолько бесспорно, что даже не подлежит обсуждению… А что кроме? Даже своему другу Бубенцову я не могу дать здесь места.

– Почему? – возмутился Завитков. – Я читал «Синдбад возвращается в Багдад». Очень даже неплохо!

– Мальчик, ты ничего не смыслишь в высоком искусстве, – махнул рукой Вершков, но тут же передумал и, словно подачку, положил на край стола ломоть хлеба. – Черт с вами, пусть на окраине страны фантазий существует крошечное государство-лимитроф, созданное Бубенцовым… Сюда же определяю и нашего общего знакомого Балахонова. Умеет он иногда что-нибудь забавное тискануть. Правда, все реже и реже…

– Но ведь по его последней повести поставили пьесу! – опять возмутился Завитков.

– Ну и что! Публика разбежалась после первого акта. Знаешь, что они кричали? Дескать, такие пьесы нужно показывать психам в дурдоме.

– А Гофман? – не сдавался Завитков.

– Это который Разумов? Поклонник здорового образа жизни… Ладно, пусть существует карликовое герцогство его имени. Пишет он скучно, зато обстоятельно. – К двум ломтям хлеба, изображавшим владения Бубенцова и Балахонова, он добавил еще и обломок спички, которым только что ковырял в зубах.

– Неужели мне здесь даже маленькой кочки не достанется? – На левом глазу Завиткова навернулась пьяная слеза.

– Кочки – ни в коем случае. Все литературные высоты уже захвачены другими. А вот ямку – пожалуйста… Даже четыре…

Вершков попытался вонзить в столешницу вилку, но та скользнула по прочному пластику, не оставляя даже царапин.

– Сам видишь, не получается, – после серии неудачных попыток злорадно заявил он. – Не суждено тебе оставить след на карте страны фантазий…

– А вот видел! – Завитков поднес к носу Вершкова увесистый кукиш, а потом, не меняя положения пальцев, так стукнул кулаком по столу, что последняя уцелевшая креветка подпрыгнула в воздух, а стеклянная посуда жалобно запела. – На такой карте я и не собираюсь следы оставлять! Картограф стебанутый! Меркатор доморощенный! Много на себя берешь! Издал единственную книжку в сто страничек, а мнишь себя гением! Император страны фантазий! Да я тебя сейчас…

Столь диаметрально разные литературные позиции не могли привести их сторонников ни к чему хорошему – это Костя понял сразу. Ему-то самому было хорошо – не существовал он еще ни на карте страны фантазий, ни в перспективных планах ТОРФа. А значит, и петушиться зря не имело смысла.

Конфликт между тем разгорался. Конечно, сравнительно молодой и хорошо упитанный Завитков легко уложил бы тщедушного Вершкова одним пальцем, но разве это могло служить аргументом в их споре? Короче, оба писателя рассорились до такой степени, что в горячке сожрали и выпили все припасы, находившиеся как в границах империи Вершкова, так и на сопредельных территориях.