Бери и помни - Булатова Татьяна. Страница 20

«Всё будет!» – пропел про себя Селеверов и лег спать, чтобы наконец наступило это долгожданное завтра и вместе с ним не менее долгожданное «всё».

И «всё» не заставило себя долго ждать, налетев на Селеверовых со скоростью курьерского поезда, переехавшего жизнь. Ни походы в заводоуправление, ни визиты в горжилуправление, ни чемоданное существование не могли омрачить так быстро пролетевший период ожидания. А ведь он был, ей-богу. За это время Олег Иванович Селеверов из начальника участка угодил в председатели заводского профкома, девочки пошли в первый класс, а Евдокия Петровна Ваховская по достижении пятидесяти лет с почетом была отправлена на заслуженный отдых как ветеран вредного производства крупного оборонного предприятия. И только Римка постоянно сетовала на то, что время остановилось из вредности к ней, а иначе почему эти треклятые девять месяцев тянулись как девять лет?

– Работать вам нужно, Римма, – неосторожно посоветовала Дуся и тут же пожалела об этом, потому что нарушила границы дозволенного: «каждый сверчок знай свой шесток».

– А я не работаю, что ли? – взвизгнула Селеверова и обвела рукой фанерные ящики, доверху набитые скопившимися за семь с лишним лет вещами.

– Я не то имела в виду, – исправилась Евдокия Петровна.

– Знаю я, что ты имела… – отмахнулась от нее Римка. – Вроде как я чужой хлеб ем…

– Да что вы, Риммочка! – огорчилась Ваховская. – Разве ж я не понимаю? Девочки… Сборы… Муж опять же – принеси, подай… Не просто так. А работа вас отвлечет.

– А с этими я что делать буду? – Селеверова показала глазами на дочерей.

– Уроки, – тут же предложила Элона и начала вытаскивать из портфеля дневник.

– Я те дам уроки! – возмутилась Римка и погрозила дочери пальцем. – Вон на сестру посмотри! (Анжелика тут же приосанилась.) Сидит себе человек, делает, никому не мешает.

– Я не понимаю, – канючила Элона, не желавшая тратить драгоценное время на какую-то глупость.

– А я понимаю? – рассвирепела Римма.

– А я тебе объясню, – пообещала матери Анжела и слезла со стула.

– Сестре лучше объясни, – оборвала ее Селеверова, как всегда оставшись недовольной внешностью дочери.

«Табуретка», – мысленно обругала Лику мать, не справляясь с раздражением. То ли дело Элона! Любо-дорого посмотреть: тоненькая, глазастая, ножки худенькие, фартучек беленький. Красота! А эта – как коробка из-под торта: квадратная, пальцы-сосиски, волосы во все стороны, да еще пыхтит все время.

Римка старалась быть объективной, но ничего с собой поделать не могла: разница в отношении к дочерям все равно проскальзывала. Может, потому, что в Лёке мать углядывала собственные черты. А может, из-за того, что трудно досталась, и болела всегда тяжелее сестры, и ела плохо, и ночами не спала, и вопросы всегда каверзные задавала. А Анжелика? Даже ветрянку не подцепила, хотя в одной кровати спали. И смотрит так все время, словно подозревает. Не девка, а прокурор: до всего есть дело. Чего? Почему? Зачем?

Отец деньги принес – «сколько?», спать ложится – «почитай», сестре уступить – «не буду», переезжать – «когда?». «Это же какая мать выдержит?» – оправдывалась Селеверова, чтобы избавиться от чувства вины, периодически налетавшего на нее, когда Анжелика укоризненно смотрела из-под очков.

Делала она это молча. Просто смотрела – и всё! Тогда Римка сдавалась и гладила дочь по большой голове, называя ту «умница», «красавица», «хорошая девочка». А Элону в порыве нежности звала не иначе как «любимка».

Услышав это, «умница-красавица-хорошая девочка» вздрагивала и начинала страстно ненавидеть сестру; даже представляла, как та заболеет какой-нибудь неизлечимой болезнью, помучается и умрет раз и навсегда без дальнейшего оживления. В своих тайных мыслях Анжелика призналась лишь однажды. И то не родственникам, а самой Лёке, когда та с температурой сорок лежала в Дусиной кровати и слабым голосом звала маму.

– Умри! – вынесла приговор сестре Анжела.

И отправилась на кухню пить «чай-молочай», еще и вприкуску с вареным сахаром. В эти мгновения даже простая вода показалась бы самой вкусной, потому что предназначалась только ей. Лёке сварили клюквенный морс, которым из-за высокой температуры ее еще и рвало.

– Болеет Лёка, – печально констатировала Дуся.

– Болеет, – демонстративно печально повторяла Анжела.

– Вон какая температура. Впору «Скорую» вызывать.

– А ее заберут? – не смела надеяться Лика.

– Да кто ж это ее отдаст? – вступалась за Элону Ваховская и объясняла толстокожей Анжеле: – Дома, деточка, и стены лечат.

– А она не дома! – напоминала девочка, чем невольно ранила Евдокию.

– А где же? – интересовалась та, но вопрос оставался без ответа.

Тогда Лика предпринимала еще одну попытку и вкрадчивым голосом с выражением притворной печали на лице спрашивала:

– А Лёка не умрет?

– Что ты! – крестилась Дуся. – Господь с тобой, Анжелочка! Нет, конечно.

– Никогда? – не хотела верить в очевидное Лика.

– Никогда! – заверяла ее Ваховская и бежала в комнату проведать несчастную.

– Это плохо, – бурчала себе под нос Анжелика и брала очередной кусок сваренного Дусей сахара.

Неприязнь девочек друг к другу родителям была очевидна. К тому же о ней неоднократно упоминала и Дуся, пытавшаяся цитировать притчу о Каине и Авеле. И Олег, и Римма по причине собственной необразованности не обращали внимания на библейские примеры, а потому предпочитали язык конкретный, без двусмысленностей.

– Ладно, – махала рукой Дуся. – Вы уж меня простите, если лезу не в свое дело…

«Конечно, не в свое», – мысленно отвечала Римка и пристально смотрела на мужа. Тот темнел лицом, опускал голову, но Евдокию не одергивал. Наоборот, Олег Иванович впадал в задумчивость, о чем свидетельствовало особое выражение лица. Взгляд Селеверова опрокидывался куда-то внутрь, а со стороны казалось: фокусировался на одной точке. От этого у окружающих возникало ощущение собственной никчемности. Жизнь начинала казаться бессмысленной по сравнению с не существующей в пространстве точкой приложения селеверовской мысли. Не случайно в такие моменты Римка буквально ненавидела мужа. Но трогать не осмеливалась, хотя руки чесались. «Вот подошла бы да врезала», – мечтала про себя Селеверова, пытаясь определить, в какой фазе мозгового штурма находится супруг. Сделать это было непросто: взгляд Олега Ивановича туманился, а лицо, кроме отстраненности, ничего не выражало. Идол, да и только.

На самом деле Селеверов переживал сложившуюся ситуацию и точно так же, как Римма, в глубине души не мог похвастаться объективностью по отношению к девочкам. Ему, по правде говоря, тоже больше нравилась Элона, но чувство вины, сопровождавшее эту преступную любовь, заставляло выказывать знаки внимания в адрес Анжелики гораздо чаще. Да и некоторая угрюмость и природная сдержанность Лики напоминали Олегу Ивановичу его самого. Эти качества остались с Хозяином на всю жизнь, просто стали ошибочно восприниматься как мужская харизма: строг, немногословен, деловит, расчетлив, подозрителен и т. д. Ну чем не герой производственного романа, пришедший в мир, дабы делать дело, а не растрачивать жизнь на мелочи и пустяки? Но это он! А девчонке как жить?

Особенно обидно становилось, когда супруга, глядя на спавших дочерей, безапелляционно заявляла:

– Господи, ну вся в тебя. И рожей, и кожей…

«Ну да… Не так привлекательна, как Элона. Спина широковата, грудь килем, как у курицы, рыхлая, неуклюжая… Зато умная, постоянная. Такая знает, что хочет. Далеко пойдет», – успокаивал себя Селеверов и тайком разглядывал ни о чем не подозревавшую Лику.

– Что ты вылупился-то на девчонку? – сердилась Римка, искоса наблюдавшая за всеми передвижениями в комнате. – Заняться, что ли, нечем? Вон уроки проверь.

И тогда Селеверов шел, и начинал обязательно с Анжелики, и хвалил дочь за сообразительность, и поглаживал шершавой ладонью по голове с такой силой, что девочка сама уворачивалась от отцовских рук.