Физическая невозможность смерти в сознании живущего. Игры бессмертных (сборник) - Алкин Юрий. Страница 15

В этот момент мне послышался звук. Словно калитка скрипнула на ветру или кто-то тихо рассмеялся. Странный был звук, пугающий и неуместный в этом пустом помещении. Я застыл, пытаясь определить, откуда он идет, и борясь с желанием задать стрекача. Тихий звук повторился – все тот же не то смех, не то скрип.

Теперь было ясно, что раздается он из дальнего неосвещенного угла. Я никак не мог понять, что это, и, замирая, пошел туда. Что же я увидел? За одним из столов мне удалось различить темную фигуру. Какой-то человек сидел, опустив голову на руки, и вдруг опять издал тот же звук. В ту же секунду стало понятно, кто это и что за таинственные звуки разносятся по кафетерию.

– Мари, – спросил я, – почему ты плачешь? Тебя кто-то обидел?

Она подняла голову.

– Это ты, Андре?

– Да, – ответил я, присаживаясь рядом. – Что случилось?

К этому времени мои глаза уже привыкли к полутьме, и я смог различить заплаканное лицо. Мари неловко улыбнулась и по-детски вытерла глаза кулаками. Затем глубоко вдохнула и сказала:

– Ничего не случилось. Просто я немного расклеилась.

Я молчал и смотрел на нее. Никогда раньше я не видел ее плачущей. Больше всего мне хотелось сейчас вытереть последние слезинки, прижать ее к себе и, гладя по волосам, говорить какие-то хорошие слова, от которых ей станет легче. Но вместо этого я спросил:

– Хочешь рассказать, почему ты расклеилась? Может быть, я смогу помочь?

Мари вздохнула.

– Нет, спасибо. Помогать тут нечему.

Она опять улыбнулась и вдруг спросила:

– Скажи, а ты хорошо учился в университете? Я покачал головой.

– Так себе. Чуть не вылетел со второго курса. А почему ты спрашиваешь?

Но вместо ответа последовал еще один вопрос:

– А в школе?

– Немногим лучше.

– А я всегда училась хорошо, – сказала она. – Не потому, что мне нравилось учиться, просто все очень легко давалось. И в школе, и в университете. Ты, наверное, не любишь отличников?

Я улыбнулся.

– Людей не любят по разным причинам. Но не любить кого-то за то, что он хорошо учится?

Мари оперлась мокрой щекой на руку.

– Мне всегда все легко давалось, – повторила она. – Всегда. А сейчас я чувствую себя как последняя дура. Не могу сдать элементарный экзамен. Наверное, тебе скучно это слушать?

– Что ты, – ответил я. – Совсем не скучно. Мне это очень важно.

Прозвучала эта фраза совсем неожиданно для меня самого. Мари удивленно взглянула на меня. Я неловко пожал плечами. Она еще секунду смотрела мне в глаза, потом продолжила:

– После недели занятий я думала, что сдам экзамен с первой попытки. Когда не сдала в первый раз, была уверена, что это случайность. А теперь… Это превратилось в какой-то кошмар. Я знаю наизусть эти дурацкие книги, могу среди ночи рассказать, кто кого родил, но я все равно проваливаю одну попытку за другой. Я уже просто не верю, что я его когда-нибудь сдам.

Она опять глубоко вдохнула.

– Я сегодня весь вечер занималась, а потом встретила в коридоре Катру Он что-то спросил, я ответила, а потом только поняла, что он меня одним этим вопросом заставил выйти из образа. Тогда я пришла сюда и разревелась. Глупо, да?

– Совсем не глупо, – ответил я. – Мне тут самому иногда бывает так, что хоть плачь. Только мне плакать как-то неприлично.

– И что же ты тогда делаешь? – Мари смотрела на меня с интересом и даже с сочувствием.

Я замялся.

– Это, наверное, еще глупее, чем плакать. Даже говорить неудобно. В общем, хватаю гантели и занимаюсь до упаду.

Мари вдруг засмеялась. Я слушал ее смех и думал, до чего же он похож на детский, такой же звонкий и искренний. Все еще смеясь, она сказала:

– Ну какой же ты глупенький. Разве это неудобно для парня – сказать, что он занимается гантелями, когда злится?

Я улыбался и думал, как это здорово, что я смог ее развеселить. Мы сидели рядом, глядя друг на друга и улыбаясь, и вдруг я понял, что должен сказать ей то, что думаю. Прямо сейчас, несмотря ни на какие обстоятельства.

– Мари… – начал я.

Но договорить мне не пришлось. Улыбка сползла с ее лица, и она очень серьезно сказала:

– Не надо, Андре. Пожалуйста, не надо.

– Подожди, – попросил я. – Ты ведь еще не знаешь, что я хочу сказать.

Но она покачала головой.

– Я знаю. И поэтому прошу тебя не говорить об этом.

Ее ладонь, еще влажная от слез, накрыла мою руку.

– Если ты это сейчас скажешь, я опять разревусь. И тогда ты меня так просто не успокоишь. Давай оставим все как есть, хорошо?

Я угрюмо кивнул.

Когда мы дошли до дверей ее комнаты, я задал нескромный вопрос, который вертелся у меня на языке все время нашего разговора:

– Если у тебя кто-то есть, зачем же ты пришла в институт?

– Дело не в этом, – ответила она. – Совсем не в этом. Спокойной ночи.

Затем неожиданно прикоснулась губами к моей щеке и скользнула к себе комнату.

Прошла еще неделя. Кроме разочарования, законно вызванного двумя проваленными экзаменами, она не принесла ничего. Учеба надоедала все больше и больше.

Однажды унылым вечером, когда учиться уже больше не было сил, а ложиться спать еще было рано, я искал себе занятие. Мари училась и просила ее не отвлекать, у Поля никто не снимал трубку, а Эмилю я даже не пытался звонить. В это время он мог делать одно из двух: или корпеть над книгами, или спать. Я походил по комнате, пощелкал каналы моего странного телевидения и уселся на кровать. Было решительно непонятно, чем заняться. И неожиданно для себя я обнаружил, что опять думаю о ней. Об этой старухе с косой и будильником. Ее костлявый образ порядком мешал мне в последнее время. Катру говорил, что научиться ее игнорировать будет сложнее всего, и теперь уже ясно, что в этом он был прав.

Чтобы победить сильного врага, его надо узнать. Что я знаю о смерти? Не о ее внешних проявлениях, не о том, как она обходится с другими, а именно о неотвратимом конце, который ожидает меня самого? Пожалуй, что ничего. Мне вспомнилась мрачная картина из какой-то старой книжки. Вытянувшийся в бешеной скачке огромный бледный конь. А на нем – неестественно длинный, худой всадник с темными провалами глазниц.

Вот и все, что я знаю. Негусто. Да и как можно об этом знать? Придет время – еще узнаю и пожалею, что узнал. Хотя нет, на сожаления не останется времени. Ни на что не останется времени.

А что, если попробовать вообразить себе, как это будет происходить? Но как можно представить то, что никогда не испытывал? Впрочем, если подумать, то почему же не испытывал? Ведь что такое смерть? Просто вечная потеря сознания. Для человека верующего ответ будет совсем другим, но я неверующий, так что остановимся на таком бесстрастном определении. Отметем боль, страдания, предположим, моя кончина будет тихой и мирной. Что остается? Вечный сон.

Я лег на спину и, заложив руки за голову, попытался сосредоточиться на этой мысли. Когда-нибудь этот момент настанет. Я не знаю, где буду находиться, кто будет вокруг меня, что я буду чувствовать. Но независимо от обстоятельств я закрою глаза и умру. Меня не станет. Навсегда. Безвозвратно. Мое существование прекратится, как прекращалось существование миллиардов людей, живших до меня. Навсегда. Навсегда…

Ну и что в этом страшного? Это не раздирающая все тело боль, не душевные терзания, это просто небытие. Разве это страшно? Просто небытие… Окончательное. Бесконечное. Разве это страшно?

Я все настойчивее и настойчивее пытался представить себе этот момент. Закрываю глаза. Темнота. Я медленно исчезаю. Разве это страшно?… Я больше никогда не открою глаза. Никогда не встану на ноги. Никогда не услышу голоса тех, кто мне дорог. Никогда. Это будет вечный беспробудный сон. Нет, сон – неверное слово. Совсем неверное.

Как бы ни был глубок мой сон, в нем я дышу. Мое сердце бьется. Кровь толчками разносится по телу. Я могу почувствовать боль, холод, прикосновение. Я могу проснуться. Я живу. Вот в чем разница. Я живу! С момента рождения я ни на миг не прекращал жить. Я засыпал, болел, терял сознание, отключался на операционном столе, но все это было несущественно, потому что я ни на секунду не прекращал жить! Но в тот, в тот момент все станет иным. И я буду хорошо понимать, что это – не сон. Сердце в последний раз вздрогнет и остановится. Дыхание прервется. Все чувства уйдут. Кровь темной водой застынет в сосудах. Обескровленный, лишенный кислорода мозг наполнится странными картинами. Мелькнет бледный всадник на белом коне. И наступит темнота.