Физическая невозможность смерти в сознании живущего. Игры бессмертных (сборник) - Алкин Юрий. Страница 73

Он медленно отпил из бокала, словно давая мне шанс встать и уйти.

– Никто и не говорит, что вы врете. Только пока беседа была для вас полезной, усталость вас не смущала. А теперь вы о ней вспомнили, поскольку заумные разговоры о масках вам сейчас ни к чему.

И он снова замолчал, глядя мне прямо в глаза.

– Вы ошибаетесь, – сказал я, понимая, что момент упущен. – Тема как раз интересная, но как я уже говорил…

– А правда, хочется снять маску? – спросил он. – Ведь хочется?

Улыбка, понимающий тон, смеющиеся глаза – все это делало дальнейшее увиливание от ответа совершенно бессмысленным.

– Да, – подтвердил я. – С ног я еще не валюсь. Но обсуждать подобные вопросы с незнакомыми людьми не имею привычки.

– Если их с кем-то и обсуждать, то именно с незнакомыми, – сказал он. – А то можно без знакомых быстро остаться. Рассказать вам одну историю?

– Слушайте, Том, – сказал я. – Хотите честный ответ? Так вот: ни ваша история, ни вы сами меня не интересуете. Это ведь тот ответ, которого вы добивались? Найдите кого-нибудь другого. Еще раз спасибо за урок этикета. Но, пожалуйста, избавьте меня от этого нудного разговора. Извините за откровенность, но говорить с вами на такие темы я не хочу. Вот вам ответ без маски.

Я поднялся. В ответ он сложил руки на груди и посмотрел на меня с каким-то сочувствием.

– На вас их сейчас не меньше двадцати. Может, и все тридцать.

– Не меньше двадцати чего? – не понял я.

– Масок.

– Послушайте…

– Бизнесмен, иностранец, работник большой компании, человек за тридцать, образованный, независимый, небедный, – вдруг начал перечислять он.

– Какого черта…

– Часто путешествующий, регулярно занимающийся спортом, скептик, выросший в англоязычной стране, мужчина, – продолжал он.

– Что это такое?

– Маски, которые сейчас на вас. Плюс еще десяток тех, что пока не заметны.

– Мужчина – это маска?

– Разумеется. Да вы присаживайтесь.

И я присел. В конце концов, спать еще совершенно не хотелось.

Надо отдать Тому должное – рассказчик он был великолепный. Ему понадобилось пять минут, чтобы описать свою жизнь «до определенного момента». Сделано это было легко, изящно и увлекательно.

Ситуация была знакомой. Обеспеченные родители, университет, успешная карьера, брак, друзья, безбедная и нескучная жизнь где-то в верхних слоях среднего класса. Он был в какой-то мере киноманом, любил, но в меру, книги, играл в гольф, причем не из снобизма, а потому, что ему это действительно нравилось. Работа была не то чтобы любимой, но отвращения не вызывала. Доход рос, а с ним, соответственно, и возможности. Детей не было, жена понемногу работала, а в основном занималась домом, друзья были веселые и ненавязчивые, в общем, день за днем жизнь однозначно удавалась.

Ни город, ни страну он не называл, но по едва заметному акценту и некоторым выражениям не так уж трудно было опознать Англию.

Так оно и продолжалось год, другой, третий. А потом случился тот самый «определенный момент». В чем именно он состоял, мой собеседник так и не сказал, а я не спрашивал. Видимо, это было не так важно. Важно было другое – им овладела навязчивая идея. Ему вдруг стало совершенно ясно, что все его существование, от начала и до конца, было насквозь, безоговорочно фальшивым.

Не то чтобы ему вдруг опротивели работа, друзья или жена. Никаких внезапных позывов бросить все а-ля «Луна и грош» у него тоже не было. Гольф по-прежнему нравился, фильмы, особенно европейские, все так же доставляли удовольствие. Никаких несбывшихся мечтаний и неисполненных желаний. Все было правильно, все было на своих местах. Все, кроме него самого.

– Это называется кризисом среднего возраста, – сказал я.

Повествование, начавшееся так интересно, вдруг превратилось в заурядную, сто раз виденную и слышанную историю.

– Кризис среднего возраста – это пошлость, – усмехнулся он.

– Как это?

– А вот так, – сказал он без объяснений. – Кстати, вы знаете, что «Lost in Translation» снимали прямо в этом баре?

Я огляделся. Теперь понятно, почему обстановка с самого начала показалась смутно знакомой. Да, действительно, вот за той стойкой Билл Мюррей рассказывал, что подумывает о Porshe в качестве средства от хандры…

– Porshe я, между прочим, не покупал, – сказал Том. – Снобская машина. И никчемная. А этот ваш кризис здесь ни при чем. Просто мне захотелось снять маску.

– Ну да, – сказал я, – вам надоело врать и притворяться. Очень редкое состояние. Никогда не освещалось в литературе и кино.

Вместо ответа он подтянул к себе салфетку, достал ручку и быстрыми движениями что-то нарисовал.

– Что это? – спросил он.

– Куб, – ответил я.

Он поднял салфетку и помахал ею в воздухе.

– Это – двухмерная проекция трехмерного предмета. Или девять соединенных между собой линий. Вам не надоело врать?

– При чем здесь это?

– При том. Не надо упрощать без необходимости.

– Хорошо, – сказал я. – Намек принимается. Что вы имели в виду?

– Именно то, что сказал. Мне стало любопытно, что будет, если я сниму маску. И я ее снял. А потом…

– Подождите. О какой маске вы все время говорите?

– О, – он улыбнулся, – теперь вы задаете правильные вопросы.

Как выяснилось минуту спустя, маской он называл любое изменение в нашем поведении. Все, что нас выдает: поза, тембр голоса, то, с какой громкостью мы говорим, интонации, выражения, жесты, мимика, улыбки, движения глаз. Все это, если верить Тому, целиком зависит от того, с кем человек общается и что ему в данной ситуации нужно.

На некоторые изменения мы идем сознательно, но большую часть масок надеваем автоматически и почти никогда не отдаем себе в этом отчета. На каждый случай у нас припасена маска, причем надевается она мгновенно. Мгновенно и – еще раз подчеркнул Том – совершенно бессознательно. Но это не значит, что так и должно оставаться.

Если за всеми такими изменениями тщательно наблюдать, продумывать их, записывать, то на бумаге останется маска – та самая, над которой мы почти не властны. Список этот надо заучить, а потом пройтись по нему, пытаясь контролировать каждую составляющую в отдельности. Попробовать изменить тембр голоса, распрямиться или сгорбиться, улыбнуться или нахмуриться. Затем надо пробовать менять несколько составляющих одновременно – улыбку и осанку, положение бровей и интонацию.

Поначалу проще всего вообразить себя в ситуации, где эта маска используется. И практиковаться, практиковаться, практиковаться. И тогда – через неделю, две, три – она перестанет быть бессознательной. Ее можно будет снять или надеть в любой момент. И вот тогда начнется самое интересное.

Сильно запахло любительской психологией. Отсюда уже было рукой подать до старины Юнга. Я еще раз пожалел, что остался.

– Вы меня не слушаете, – остановился вдруг Том.

– Почему же, слушаю, – слабо запротестовал я.

– Вам скучно, – резюмировал он, игнорируя мою попытку. – Я вам наобещал невесть что, а сейчас излагаю азбучные истины. Да еще и подаю их как откровение. Так?

Я уже знал, к чему он ведет. Второй раз этот трюк не впечатлял.

– Так. Да, мне стало скучно.

– Представьте себе, – сказал он, никак не комментируя мой ответ, – что вы с детства ходите в одной и той же одежде. И верите, что она – часть вашего тела.

– И под душем тоже в это верю?

– Вы считаете так много лет, – продолжал он, словно не слыша меня. – Но в один прекрасный день вы узнаете, что одежду эту можно снять. Слой за слоем. От куртки до майки. Она к вам не имеет ни малейшего отношения. Ее на вас просто когда-то одели и забыли сказать, что она снимается. А вы ее носили, как дурак. И вот вы сдираете ее с себя – пропотевшую, липкую, надоевшую, и она грязной грудой лежит на полу. И вы лезете под этот самый душ. Первый раз в жизни. И драите себя, драите… А потом выходите, растираетесь, чувствуете совершенно непривычную свежесть. И снова видите эту груду. И понимаете, что теперь вы полностью свободны в своем выборе. Можете снова надеть ее. Или любую ее часть. Или хотя бы постирать предварительно. А можете одеться совсем по-новому. Эта одежда – не вы! И тут до вас окончательно доходит, что до этого момента вы, собственно, толком и не жили.