Великий Бисмарк. Железом и кровью - Власов Николай. Страница 38

Тем временем вопрос с назначением Бисмарка главой прусского правительства продолжал висеть в воздухе, чем сам он был весьма недоволен. Временное назначение затягивалось, и вставал вопрос о том, что делать дальше – приводить в исполнение свою угрозу рассматривать его как постоянное или дальше ждать у берегов Сены известий о переменчивой берлинской погоде. Бисмарк выбрал третий вариант – он запросил длительный отпуск, который мог бы позволить ему восстановить силы перед возможным назначением главой правительства. «Я действительно нуждаюсь в подкреплении сил горным и морским воздухом; если мне суждена каторжная работа, то необходимо запастись здоровьем, а Париж действует на меня пока что плохо, при той собачьей жизни бездомного холостяка, какую мне приходится вести», – писал он Роону 15 июля^[199]. Помимо всего прочего, пребывание в Париже теряло на ближайшие недели всякий смысл, поскольку большая часть представителей политической элиты отправилась на курорты, и прусскому послу было элементарно не с кем контактировать. В том же письме Бисмарк проводил подробный анализ сложившейся ситуации и разворачивал целую программу действий прусского правительства, включая собственное назначение министром-президентом:

«Министерство будет твердо и спокойно возражать против каких-либо ограничений военного бюджета, но не доведет дела до кризиса, а предоставит палате возможность всесторонне обсудить бюджет. Это закончится, я думаю, к сентябрю. Затем бюджет, который, как я предполагаю, окажется неприемлемым для правительства, поступит в палату господ, но лишь при наличии уверенности, что изуродованный проект бюджета будет ею отвергнут. Тогда, а в противном случае – до обсуждения бюджета в палате господ, можно будет возвратить его для вторичного пересмотра в палату депутатов, сопроводив его королевским посланием, в котором будет дана деловая мотивировка отказа короля утвердить подобный закон о бюджете и будет предложено подвергнуть бюджет новому рассмотрению. Тогда или несколько ранее надо будет, пожалуй, отсрочить на месяц сессию ландтага. Чем больше затянется это дело, тем более потеряет палата в общественном мнении, так как, придираясь к сущим мелочам, она уже допустила ошибку и будет допускать ее и далее, и так как у нее нет ни одного оратора, который не нагонял бы тоски на публику. Если бы удалось добиться, чтобы она стала придираться к таким пустякам, как перманентность палаты господ, начала бы ради них войну и затянула бы разрешение серьезных вопросов, то это было бы большим счастьем. Палата утомится, будет надеяться на то, что правительство теряет силы. (…) Когда она совсем размякнет, почувствует, что надоела стране, и будет нетерпеливо ждать уступок со стороны правительства, чтобы выпутаться из двусмысленного положения, тогда, по-моему, наступит момент показать ей моим назначением, что не может быть и речи об отказе от борьбы, а лишь о продолжении ее со свежими силами. Появление нового батальона в боевом строю кабинета произведет тогда, быть может, такое впечатление, какого теперь не достичь; если же предварительно еще и пошумят немного на тему об октроировании и государственном перевороте, тогда моя старая репутация человека безрассудной жестокости пригодится мне как нельзя более, и люди подумают: «Вот оно, начинается», – и тогда все центровики и половинчатые охотно пойдут на переговоры. (…) Если спросят моего мнения, то я скажу, что меня следует подержать еще несколько месяцев за кулисами. Быть может, я говорю все это впустую, быть может, его величество никогда не решится назначить меня, ибо я не знаю, почему бы это произошло теперь, если не произошло шесть недель тому назад.

Удивляюсь я все же политической бездарности наших палат; ведь мы все же очень просвещенная страна, даже чересчур просвещенная, – это не подлежит сомнению. Другие, наверное, тоже не умнее, чем те, которые составляют цвет наших трехклассных выборов, но у них нет той ребяческой самоуверенности, с какой наши выставляют напоказ, как нечто образцовое, свои импотентные срамные части во всей их наготе. Откуда у нас, немцев, репутация людей застенчивых и скромных? Среди нас нет таких, кто не считал бы, что он во всем – от ведения войны до ловли блох у собак – разбирается лучше, нежели все обученные своему делу специалисты, вместе взятые, тогда как в других странах есть все же не мало людей, допускающих, что они понимают в некоторых вещах менее других, довольствуются этим и помалкивают»^[200].

Произведенный Бисмарком анализ ситуации во многом был основан на опыте революции 1848–1849 годов. Тогда парламент, пошумев несколько месяцев, в конце концов лишился общественной поддержки и был спокойно разогнан. Тактика, предлагаемая Бисмарком, предполагала схожее развитие событий и основывалась на допущении, что время работает на правительство. Однако лидеры либералов тоже помнили уроки революции и сделали из них определенные выводы. В отличие от прусского Национального собрания, нижняя палата ландтага стремилась сохранить тесный контакт с обществом и добиваться его поддержки, что ей в значительной степени удалось.

Прения в палате, развернувшиеся с особой силой с 11 сентября, быстро обнажили истинную подоплеку конфликта, гораздо более глубокую, чем простой вопрос о численности армии и военных расходов. Кто обладает властью в стране – король или парламент? Кому должна быть верна армия – монарху или народу, является ли она «королевской» или «парламентской»? По мнению прогрессистов, военный вопрос являлся «пробным камнем» всей конституции, «в нем обнаруживается, является ли конституционный строй в Пруссии действительностью, или же конституция представляет собой лишь ширму для абсолютизма»^[201]. Вопрос о военной реформе перерос свои рамки и стал принципиальной политической проблемой власти в королевстве, «военный конфликт» превратился в «конституционный». Как справедливо писал М. Штюрмер, конфликт «был борьбой не за увеличение армии, как его часто рассматривают, а за лояльность вооруженных сил и их внутриполитическую роль, за ответственность правительства и его шанс в случае конфликта реализовать свое превосходство над парламентом»^[202].

16 сентября палата вычеркнула из бюджета расходы на реорганизацию армии. В правящих кругах усиливались колебания – Роон настаивал на уступках, король упирался и твердил об отречении. Неделю спустя палата депутатов на окончательном голосовании по вопросу постановила в дополнение к отказу от экстраординарных расходов сократить обычные расходы почти на 15 процентов.

Бисмарк в этот момент находился далеко от эпицентра событий. 25 июля он отпра вился в отпуск на юг Франции. Через Блуа, Бордо и Байонну он приехал на знаменитый курорт Биарриц, где сполна насладился заслуженным отдыхом. Ежедневно два морских купания, длительные прогулки по горам, минимум информации из мира политики – все это способствовало отдыху и тела, и души. «Я весь в солнце и морской соли. (…) Сегодня мы гул яли с 7 до 10 часов утра, по скалам и лугам, потом я в одиночестве до полудня карабкался по обнажившимся при отливе утесам, затем 3 часа лежал лениво на диване, читал и дремал. Около трех часов дня я в воде, из которой с удовольствием не вылезал бы вообще; я оставался там полчаса и потом чувствовал себя так, словно для полета мне не хватает только крыльев. После еды мы катались верхом, в лунном свете при отливе вдоль побережья, а затем я снова продолжил свой путь в одиночестве. Сейчас десять, я ложусь спать, встану в шесть и дважды выкупаюсь с утра. Как видишь, я говорю только о себе, как старый ипохондрик; но что еще рассказывать о происходящем здесь, кроме того, что воздух и вода словно бальзам», – писал он жене 11 августа^[203]. С каждым днем он, по собственному признанию, чувствовал себя на год моложе.

Здесь же, в Биаррице, Бисмарк встретил супружескую чету Орловых. Муж, ветеран Крымской войны, российской дипломатический представитель в Швейцарии, был значительно старше своей жены, 24-летней Екатерины, урожденной Трубецкой. Русская графиня стала, видимо, последней серьезной влюбленностью Бисмарка за всю его жизнь. Красивая, живая и естественная, она напомнила ему Марию фон Тадден. «Рядом со мной прекраснейшая из женщин, которую ты бы очень полюбила, если б познакомилась с ней, – писал Бисмарк жене. – Оригинальная, веселая, умная и любезная, красивая и молодая»^[204]. В письмах к сестре дипломат высказывался более прямо, говоря о том, что, «с тех пор как приехали Орловы, я живу с ними, как будто мы одни в мире, и в некоторой степени влюбился в хорошенькую принцессу. Ты знаешь, как у меня случается такое, без того, чтобы это повредило Иоганне»^[205]. Судя по всему, Бисмарк вовсе не считал свою склонность чем-то предосудительным, поскольку никакой измены в прямом смысле слова не происходило. Иоганна смотрела на вещи несколько иначе, признавая в одном из писем друзьям, что, будь у нее хоть малая склонность к ревности, она была бы уже переполнена ею^[206]. Насколько искренне это говорилось, неизвестно, учитывая, что госпожа фон Бисмарк была вполне склонна к сильным негативным эмоциям, просто умела при необходимости их подавлять. Однако, судя по всему, мимолетный роман нисколько не повлиял на отношения внутри семьи. К тому моменту, после долгих лет совместной жизни, роли были не только распределены, но и прочно закреплены: он был безусловным лидером, слово которого имело силу закона, а действия не обсуждались.