Песня синих морей (Роман-легенда) - Кудиевский Константин Игнатьевич. Страница 77

Но таинственно-романтическая Балтика была не на Лисьем Носу. Она лежала где-то в неведомых далях — в тех далях, что терялись за зубчатым силуэтом Кронштадта, за ледяными горизонтами, где, должно быть, гуляли, как и положено в море, чистые ото льда валы. Здесь же Кольку окружали простые ребята, такие же, как черноморцы, понятные и доступные. Именно они создавали чувство родни, ощущение отцовского края, несмотря на чужие наименования, которыми нагрешил когда-то на этой земле Петр Великий. Порою Колька почти по-детски радовался тому, что поселок, в котором служил, назывался запросто Лисьим Носом, что рядом виднелось простое русское Ольгино, а не какой-нибудь там Кроншлот или Борнхольм.

Среди матросов-балтийцев немало встречалось Колькиных земляков с Украины. Видимо, расстояния расширяют понятие землячества. Под Херсоном считал земляками он лишь тех, кто был из Стожарска, в Крыму — уже любого с Херсонщины, а позже — на Волге, в пути по России и здесь, в Ленинграде, — каждого, кто с Украины. Наверное, есть и такие дали, где два человека считают себя земляками, если оба они из одной страны, пусть даже эта страна протянулась по двум частям света, от океана до океана.

Может быть, поэтому при знакомстве с кем-либо, услышав извечный солдатский вопрос «откуда сам», Колька все реже называл Стожарск, ибо о Стожарске многие попросту не слыхали. Отвечал более общо, но зато и более точно для окружавших: с Херсонщины. Херсонщиной же считались со старых времен и Николаев, и Запорожье, и побережье от Кинбурна до Тилигула.

— Выходит, земляк, — расплывался нередко в улыбке новый знакомый. — Я, друже, с Черниговщины. — И уже более неуверенно добавлял: — Может, слыхал случаем: город такой Батурин имеется?

— Не, не слыхал, — качал головой Колька. — Так ты, значит, из Батурина?

— Та не так чтоб из самого Батурина, а все ж оттуда. До Батурина от нашего села — верст восемнадцать.

— С гаком? — смеялся Колька.

— Не-е, — добродушно смеялся и новый знакомый. — С гаком — если по большаку, а лесом — в самый раз восемнадцать. Как в облигации.

Земляки — с Днепропетровщины, с Харьковщины, с Полтавщины — тоже были балтийцами. Вместе с собратьями-моряками — вологодскими, псковскими, новгородскими — они хвалили балтийские корабли: каждый, конечно, тот, на котором раньше служил. При этом спорили, горячились, доказывали что-то друг другу, что именно — и сами подчас не объяснили бы толком, так как никто никогда не помнил, с чего начинался спор.

— «Мыслящий»? Тоже мне кора-абль, — произносил кто-нибудь с нарочитым ехидным спокойствием. — Конечно, не самый плохой пароход, бывают коробки и похуже, но только — утюг.

— Сам ты утюг! Вас-то даже к ленинградским причалам не подпускали: швартовались, как волкодавы. «Все наверх— на таран идем!»

— Зато вы швартовались — па-де-де из балета Чайковского! «Малый впередик, малый назадик, чуть поправее, чуть полевее… Боцман, бросай поскорее шишку, а то на причале только в две смены работают, не управятся с нами до вечера!». В понедельник начинали швартовку, а в пятницу отпускали подвахтенных.

— Это ихнего, что ли, старпома Коломбиной дразнили?

— А ты, севастопольский, не встревай! Думаешь, не знаем, как дома у вашего боцмана обпаливали за сараем хряка да загулялись и обсмалили какую-то тетку? Паленым на всю Корабельную Сторону пахло… Так что ты помолчи, бабашмал.

— Бабашмал — это по-сухопутному, а по-флотскому правильно: шмалобаб.

— Хлопцы, чего зря кипятитесь! Ежели гутарить спокойно, кто первое место на флоте по стрельбам держал? «Меткий». А по самодеятельности? Опять же «Меткий».

— Какой-такой «Меткий»? Промеж передовых кораблей такого не слыхивали. Есть тут, правда, один — похожий. Который в запрошлом году якорь на рейде потерял. Не тот ли?

— Что было, то было… Только, может, он, этот якорь, зацепился там за бачок с адмиральской ухой, который ваш кок утопил с перепугу. Обомлел, когда увидал адмирала, забыл, что в руках у него варево, и козырнул к пустой голове… Не пароход, а деревня! Вы бы хоть в самодеятельности адмиралов чаще показывали, чтоб привыкали салаги._:

— Про уху не дразните, хлопцы: от одного слова слюнки текут.

Спорили, подковыривали друг друга, за словом в карман не лезли, однако с запальчивостью веселой, почти с наслаждением, ибо подобные стычки, разговоры были наполнены самым близким и дорогим: воспоминаниями о кораблях. Потом кто-нибудь вздыхал, разозленный собственной мечтою, бросал в сердцах:

— Корабли… Поставили их на прикол, а экипажи списали на берег: в пехоту. Скоро, видать, и на мачтах заместо вымпелов обмотки поднимут.

Повисала тишина — изумленная, настороженная, пока не вторгался в нее кто-нибудь бурно и зло.

— Дура! Привыкли думать, что флот — это пуп земли. В пехо-о-оту — расплакался. А чего стоит флот, ежели берег не отстоим! Куда подастся? Без берега корабли — что слепые кутята без матери. А голову потеряв, по ленточкам с якорями не плачут!

Набрасывались на парня все вместе, не щадя слов. Не затем, чтобы втолковать ему положение вещей, которое он и сам хорошо понимал, скорей от обиды, что вздохом не к месту нарушил он редкую минуту воспоминаний.

Такая Балтика почти ничем не отличалась от Черноморья, была для Кольки близкой, своей. Может быть, еще и потому, что здесь же служил Андрей, а рядом, в каком-нибудь часе езды, жила Еленка, его Еленка, в которой соединились и будущее, и прошлое, радости и надежды, степное стожарское побережье и скованный льдом Ленинград.

С Андреем встречался он редко. Знал: не любят на флоте, когда показывают дружбу свою с начальством. Есть командиры и подчиненные, отношения между ними определены уставом, есть, наконец, традиции и воинский такт. Зачем нарушать их, зачем выделяться хоть чем-то из общего братства! Служба есть служба… Видимо, чувствовал это и Андрей. Поэтому Колька немало удивился, когда однажды окликнул его Рябошапко.

— Пойдем, Лаврухин, в штабную землянку. Вызывает нас капитан.

Иволгин сидел над картой залива, вчитывался в «Астрономический ежегодник». Не дослушав доклада мичмана, он торопливо кивнул на табуретки и начал что-то высчитывать на полях карты. Лишь потом наконец распрямился, пытливо взглянул на моряков, точно сверяя свои какие-то думы, довольно промолвил:

— Ночь будет сегодня темная, без луны. Это хорошо.

Мичман и Колька насторожились. А Иволгин, поманив их поближе к столу, где лежала карта, спросил:

— Вы знаете, что такое челночная операция? — И, не дождавшись ответа, сказал: — Это значит — сквозная. Так вот: сегодня ночью с плацдарма насквозь через расположение врага пойдут трое разведчиков. — Опять обвел взглядом Кольку и Рябошапко и не сдержал собственного восторга: — Здорово, а? Дерзко, рискованно, лихо! Теперь смотрите сюда: выйдя на вражеский берег, разведчики не вернутся назад, а направятся к нам. Переход их через залив будет обеспечивать Ольгино: если понадобится, огнем. Но встретить разведчиков необходимо на льду, провести через полыньи и торосы. Эта часть операции поручается вам.

Мичман и Колька невольно подтянулись.

— Встретить вы их должны у канала, — продолжал капитал, — чем дальше, тем лучше, сами понимаете. Ждать до рассвета, ежели не дождетесь, с рассветом отходить. — Андрей умолк, потом уже тише, доверительно посоветовал: — Приказ приказом, однако насчет рассвета действуйте по обстановке: не на прогулку идут ребята, могут и задержаться.

— Ясно, — кивнул Рябошапко.

— С собою возьмете компас, хлеб, перевязочные пакеты: на всякий случай. Фляги наполните спиртом. Окончательный маршрут и пароли уточните в Ольгино, перед выходом. Туда же будете возвращаться с разведчиками. И помните: огонь открывать только в случае крайней необходимости, потому что на первую же вашу автоматную очередь тотчас ответят немецкие батареи.

— Ясно, — снова коротко ответил мичман.

— Ну, коли ясно, — ни пуха вам, ни пера, — улыбнулся Андрей. Но внезапно, точно вспомнив о чем-то, помрачнел и, как показалось Кольке, замялся. Моряки вопросительно замерли. — Вот что еще, — словно решившись, промолвил Андрей. — Эти трое разведчиков — штрафники. Возможно, бывшие командиры. Однако для нас они в эту ночь такие же бойцы, как и мы.