Кривое эхо
(Из будущей книги)
Лирика с изюминкой
(Владимир Цыбин)
Я слышу, как под кофточкой иглятся
соски твои – брусничинки мои,
ты властна надо мною и не властна,
и вновь сухи раскосинки твои…
Владимир Цыбин
Ты вся была с какой-то чертовщинкой,
с пленительной смешинкой на губах,
с доверчинкой до всхлипинки, с хитринкой,
с призывной загогулинкой в ногах.
Ты вся с такой изюминкой, с грустинкой,
с лукавинкой в раскосинках сухих,
что сам собою нежный стих с лиринкой
слагаться стал в извилинках моих.
Особинкой твоей я любовался,
вникал во все изгибинки твои,
когда же до брусничинок добрался,
взыграли враз все чувствинки мои.
Писал я с безрассудинкой поэта,
возникла опасенка уж потом:
вдруг скажут мне: не клюквинка ли это
с изрядною развесинкой притом?..
В плену ассоциаций
(Евгений Винокуров)
Я видел раз в простом кафе нарпита,
как человек корпел над холодцом,
трагическую маску Эврипида
напоминая сумрачным лицом.
Евгений Винокуров
Я видел, как под ливнем кошка мокла,
хотел поймать ее, но не поймал…
Она напоминала мне Софокла,
но почему его – не понимал.
Я видел, как из зарослей укропа
навстречу мне однажды вылез крот,
разительно напомнивший Эзопа
и древний, как Гомер и Геродот.
А раз видал, как с кружкою Эсмарха
старушка из аптеки шла к метро.
Она напоминала мне Плутарха,
Вольтера, Острового и Дидро.
Я мог бы продолжать. Но почему-то
не захотел… Я шницель уминал,
сообразив – но поздно! – что кому-то
кого-то же и я напоминал!
Многоликость
(Татьяна Реброва)
Ты думаешь – Джульетта?
Это я.
Я говорю.
Поверь, все доказали
В той драме у Шекспира, где моя
Печаль была в начале той печали
То Маргарита, думаешь, поет?
То я пою.
Татьяна Реброва
Мне не понятна холодность твоя…
Во мне сошлись
все небыли и были.
Я – это я.
Но я – не только я.
Во мне живут
все те, кто раньше были.
Ведь это мною очарован мир,
Ведь это мне,
сыграв на фортепьяно,
Провинциальных барышень кумир Сказал:
«Ужель та самая Татьяна?»
Да, это я.
Мы с ней слились в одно,
В одно лицо…
Но если б только это!
Ведь я еще – Изольда и Манон,
Коробочка, Офелия, Джульетта.
Ту драму,
не Шекспира, а мою
Сыграть
не хватит целого театра.
Я – Маргарита.
Это я пою.
Ты не шути со мной.
Я – Клеопатра!
И сам Печорин,
отдавая честь,
Сказал мне «Мадемуазель Реброва!
Я, видит бог, не знаю, кто вы есть,
Но пишете, голубушка,
не ново!»
Поэт и табурет
(Лев Озеров)
Что думал, как настроен был поэт,
Как он встречал закаты и рассветы,
Навряд ли объяснит нам табурет,
Или чернильница, или штиблеты.
Лев Озеров
Позвольте вам представиться: штиблет.
Хозяин мой во мне ходил по свету.
Мне табурет сказал, что он поэт,
Но вряд ли можно верить табурету.
Для табурета, в общем, все равны,
Он в смысле кругозора ограничен,
Людей он знает с худшей стороны,
Поэтому и столь пессимистичен.
Хозяин мой во мне встречал рассвет,
По лужам шел по случаю ненастья,
И вдруг зарифмовал «рассвет» – «штиблет»,
Признаться, я был вне себя от счастья!
Нет, все же он действительно поэт,
Как не воздать бесценному шедевру!
Поэта угадал в нем табурет
По одному седалищному нерву!
Грустный вечер
(Алим Кешоков)
Детских лет моих подружка,
Где тропы висит клинок,
Мчит Шалушка, мчит Шалушка…
………………………………………..
Счет годам ведут кукушки,
И, достав рукой до дна,
Пью с ладони, как из кружки.
Алим Кешоков
Наша ветхая саклюшка
И печальна и темна.
Где же ты, моя Шалушка,
Или выпита до дна?
Колыбельная речушка,
Или высохла она?
Выпью с горя; где же кружка?
Здесь, в Литфонде, у окна.
Я живу, поэт московский,
Кабарде любовь храня.
Только жаль, что друг Козловский
Переводит так меня.
Перевод читатель кроет,
Головой в сердцах крутя.
То как зверь он вдруг завоет,
То заплачет, как дитя…