Собрание произведений в одном томе - Жванецкий Михаил Михайлович. Страница 109
– Никаких исследований. Нам хорошо.
– У вас сейчас ночь?
– Это вас не касается.
– Как с продуктами?
– Нам ничего не нужно.
– За вами послать?.. Когда вы вернетесь?
– Мы еще не решили.
– Как льдина? Трещина вдоль полосы или поперек?
– Разберемся.
– Когда вы возвращаетесь?
– Это политический вопрос. Дебатируется самоопределение, отделение, переход в суверенное плавание.
– На льдине?
– Пока да. Пойдем на льдине в теплые края.
– Куда?
– До Калифорнии дотянем и на пресную воду продадим.
– Башкирия?
– Ай донт андестенд.
– Это Башкирия?
– Йес!
– Что ж ты мне голову морочишь. Это Москва!
– Ай-ай-ай, испугал. По-латыни давай!
– Какая латынь?
– Отделяемся мы. Пока своего языка не вспомним, по-латыни трендеть бум. Все надписи латынью, ни хрена не поймете, пся крев. Кавалерию заведем, армию, от всего мира отобьемся. Новую жизнь начинаем. С Израилем дружить бум. Фрукту свою заведем, молоко.
– Так у вас же промышленности нет…
– На хрена нам промышленность, подавитесь своей промышленностью, у нас латынь будет и армия. Гуляй куда хочешь! Мы в энциклопедию смотрели – кочевники мы. Дикие мы, оказывается. У нас лошади и люди одинаково выносливые, оказывается. Не надо сюда звонить. Кочевники мы, отвлекать будете.
– Алло! РСФСР?
– Для кого РСФСР, а для кого и Россия, мать вашу…
– Как там?
– Все путем. Повыгоняли всю сволоту: чернозадых, черномордых, черноглазых, чернозубых, черноногих, черногрудых – все, вздохнули! Эх, едренть, какая ширь образовалась, просторы, воздух, едренть, свежий…
– Со жратвой?
– Маненько есть… Счас придумываем кой-чего вместо колхозов.
– Чего?
– Да так, чтоб тоже сообча, однакось пока кое-кого еще перебить надо, чтоб еще шире вздохнуть. Жидов вроде не осталось, так наши некоторые жидовствуют, надо их маненько поунять, и дело пойдет. Потом строй себе придумаем, и дело стронется.
– А как с землей?
– Не до этого пока, поважней дела есть. Переделить тут надо кой-чего по справедливости. Мы так хотим, чтоб у всех одинаково, чтоб все с нуля, со старта, и вперед, вперед… Думаем, пойдет дело… Так что мы все на собрании.
– Сахалин? Алло?
– Хацю, Хацю.
– Где Николаев?
– Здеся, здеся.
– Что решили?
– Все хоросе-до, все хоросе-до. Горосуем.
– Что голосуем? Чего вдруг?
– К Японии переходим, да, всеобщим тайным горосованием.
– И как разделились голоса?
– Никак не раздерирись. Единограсно к Японии.
– Против есть?
– Есть, есть, японаци против, но уже позадно, мы уже присоединирися, уже пьем саке, смотрим теревизора, секретарь горкома кимона на урице сидит, поздравряет комсомор. Просяйте, товариси!
– …
– Алло! Москва?
– Да.
– Это Москва?
– Да, вас слабо слышно.
– Да это мы слабо говорим.
– Кто вы?
– Поволжье мы.
– Что у вас?
– Да ничего нет. Абсолютно ничего. Хотим посоветоваться. Мы все равно голодаем, так, может, в виде протеста? А? Подберите нам чего-нибудь попрестижнее. Может, негров поддержать в Америке? Тоже мучаются, а? Раз уж голодаем?..
– Давай тогда за нашу победу.
– А за победу голодают?
– А как же. Вся страна.
Звонок
– Скажите, это институт по отработке ориентации ракет в безвоздушном пространстве?
– А-а-а!
В институте упала трубка и раздался выстрел. Застрелился начальник третьего отдела.
На следующий день куча опавших листьев, под которыми ревели грузовики, переместилась в тайгу.
На старом месте только ветер шевелил оставшийся кусок парового отопления.
Звонок.
– Скажите, пожалуйста, это институт по отработке ориентации ракет в безвоздушном пространстве?
– А-а-а! Опять! А-а-а!
Ба-бах! Застрелился опытный сотрудник-секретчик, гордость организации.
На следующий день вся тайга вместе со снегом переехала в Каракумы.
Звонок.
– Простите, пожалуйста, это опять я, я вам, наверное, надоел… Это институт по отработке ориентации ракет в безвоздушном пространстве?
– Да. Чего тебе?
– Надю можно?
Эльдару!
Вот наконец шестьдесят и Эльдару Рязанову. Вот уже и он может встретиться с молодежью. Вот уже и ему зададут вопросы… «Как Вы относитесь? Как Вы относитесь?» И он, отвечая, впервые задумается над этим.
Они, кто больше всех переживает, идут довольно плотно: Окуджава, Ефремов, Ульянов, Рязанов, Евтушенко, Битов, Искандер, Захаров. Старики пишут в газеты, молодежь танцует, а это поколение, выросшее на трофейных фильмах и трофейных тетрадках, бьется, бьется, надеется и верит, боится и дерется в последний раз, в последний раз любит, в последний раз верит, в последний раз идет в бой. Им всем от сорока до шестидесяти. Они расставлены во времени постоянно: ударил час – прошел Окуджава, ударил час – прошел Ефремов, ударил час – прошел Рязанов. Подробности о них не нужны. Их совсем мало. Они не меняются. Что говорили, то говорят. Они не шарахаются справа налево, слева направо, а стоят на своих местах, а вся компания, мотаясь справа налево и слева направо, все равно прибежит к ним.
Смешно на чужом юбилее не сказать коротко о себе. От гласности пострадали многие, в том числе те, кто ее призывал. Шутки шутками, а звездануть через карман тяжелую промышленность, а усомниться, в подполье, как существует мясо-молочная промышленность, когда нет мяса… Оглушительные крики глухо звучали снизу: полные названия вещей своими именами, смелая критика системы неразборчиво бухтела под землей, зато какой успех, когда грязные и усталые мы шли домой.
Теперь открытая добыча. Свобода слова происходит уже на глазах по-прежнему молчащей публики. Шансов на успех нет. Можно, конечно, сказануть что-нибудь и загреметь в тюрьму, пока еще можно. Но это будет дешевый путь заигрывания с массами. Наш зритель обожает за рубль наблюдать, как кто-то мучается, говоря в лицо то, что все знают наизусть. Чтобы поддержать, и речи нет, наблюдать безумно интересно. И капать… Он дергается, дергается, капнули – туже пошел, туже, но еще ковыряется, еще капнули – со скрипом еле-еле, еле-еле, еще каплю – распластался, застыл борец. Или лучше – умер молодым. Блеск.
Что ж делать тем, кто, выбрав трудный путь, живет? Если вчера самым глупым был вопрос: «Где это вы темы берете?», то сегодня еще глупее: «О чем вы теперь писать будете?» Да, действительно, прямо не знаешь. У нас как только исправится верх – испортится низ. Начал шевелиться низ, тут же забарахлил верх. Ну а золотая середина вообще не принимает ничего. Они понимают, что от них ждут самоубийства, и не хотят. А их обойти – все равно что миновать средние ступени лестницы. Поэтому хочется сказать на Запад: «Ребята, если бы вы знали, как мучительно даются первые шаги, о которых даже не знаешь, шаги ли это, ибо сопротивляются все, вы бы с огромным уважением воспринимали то, что здесь происходит, и тихо помогали, если хотите знать, чего от нас ждать в будущем».
Эльдар Александрович, самое смешное – наша жизнь, она же и самое печальное. Вы умеете найти ту точку между грустным и смешным, когда жизнь становится искусством.
Теперь о юморе. Как мрачны лица писателей-патриотов. Уж очень всерьез. А если всерьез, то вот уже, вот-вот уже что-то надо запретить, что-то не надо играть, что-то надо осудить.
Юмор – это демократия.
Юмор – это свобода.
Юмор – это терпимость.
Что пожелать лично Вам, Эльдар Александрович? Чтоб Ваше мнение о том, что перестройка затормозилась, газеты скисли, телевидение заткнулось, «Огонек» без конкуренции зазнался, а госприемка неэффективна, оказалось ошибочным. Чтоб шире развивалась кооперативная и индивидуальная деятельность, ибо, как Вы правильно скажете в своем заключительном слове, это единственный путь оживления омертвевших государственных форм.
Я желаю Вам, Эльдар Александрович, чтоб в магазинах периферии появились мясо, молоко и масло, чтоб в телемостах СССР – США перестала быть самой острой реклама еды, делающая молчание переводчика невыносимым. Мы желаем лично Вам, Эльдар Александрович, чтоб в центре Москвы вместо контор и учреждений возникли кино и мюзик-холлы, чтоб, как Вы справедливо укажете в своем заключительном слове, Москва по вечерам не погружалась в средневековый мрак, потому что, как Вы правильно думаете, от экономии электроэнергии не должны страдать живые люди, для этого есть масса бездарных заводов, а светомаскировка в ракетный век бессмысленна. Я еще хочу пожелать Вам, Эльдар Александрович, чтоб из нас, Ваших друзей, в условиях острой конкуренции приветствующих Вас, перестали вырезать лучшие места, это уже вынести невозможно. Сегодня все уже понимают, почему на экране писатель дергается, а обзванивать нет сил.