Записки майора Томпсона. Некий господин Бло - Данинос Пьер. Страница 17

Ну как тут найти общий язык?

Одно время я думал, что мне в этом поможет мисс ффифс [80]: первые годы мальчик будет жить во Франции, но воспитанием его займется воспитательница-англичанка. При одной только угрозе подобного вторжения бретонские предки Мартины забили в набат: она долго не могла примириться с появлением моей соотечественницы, казавшейся ей почти свекровью. Правда, меня поддержал кое-кто из ее приятельниц, уверявших: «Никто лучше англичанки не воспитает ребенка», зато другие оказывали мне медвежью услугу: «Конечно, все это очень мило, но только своего ребенка вы больше не увидите!»

И все-таки Мартина в конце концов согласилась.

Было бы неверно сказать: мисс ффифс вошла… Нет, в наш дом ворвалось ледяное дыхание Северного моря. Худое лицо, обтянутое кожей лиловатого оттенка, выступающие вперед зубы и длинные шершавые руки, — она была воплощением суровости и являла собой классический образец извечного врага. Королева Елизавета, посылающая Марию Стюарт на эшафот, королева Виктория, осушающая с помощью пуританского благочестия болота порока, сама Британия в золотой каске, в колеснице, запряженной рабами. Представительница соседней страны, расположенной над нами слева, обосновалась как squatter [81] в нашей квартире. Нет, это была еще не война. Но все было приведено в состояние боевой готовности. Обстановка сразу же накалилась: кухарка Флорина решительно отказалась готовить для этого чудища какую-то там porridge [82]. «Делать ей больше нечего», а Кларисса категорически заявила: «Ну и ехидна, так я и стану подавать ей в комнату…»

Я познакомился с мисс ффифс еще в Индии. Получив боевое крещение в самых лучших домах Соединенного Королевства, она прибыла в Кашмир, куда ее выписал некий магараджа, англоман, отдавший ей на выучку своего флегматичного, мечтательного и сутуловатого сынка. Мисс ффифс заставляла это дитя Востока носить специальный прут, который должен был выпрямить ему спину, тренировала его во время бесконечных оздоровительных прогулок. («Дышите глубже… Выше голову… Раз, два, раз, два…»), приучая его энергично размахивать сжатыми в кулак руками и печатать шаг, подобно гренадерам Ее Величества, словом сумела привести его в приличный вид. Когда англичанка покидала Сринагар, юноша по-прежнему оставался индийцем, но индийцем вымуштрованным: ему больше не приходило в голову сравнивать глаза девушек с цветком розы, его былая вялость исчезла, и он готов был признать, что все муссоны Шивы пасуют перед непромокаемым английским пальто.

С первого же дня начались страшные кровопролитные бои на фонетическом фронте. Ребенку, в жилах которого течет не только английская кровь, уже нелегко примириться с тем, что Beauchamp произносится как Бичам, а Leicester — как Лестр. Но никому в доме, начиная с малыша, не удавалось правильно выговорить имя мисс ффифс. Должен признать: его не просто высвистеть даже британским губам. А мисс ффифс, которая без конца твердила, что она вполне могла бы прожить, давая уроки, во время которых она бы учила только одному — правильно произносить ее имя, очень дорожила им. Немного осталось в Соединенном Королевстве старинных фамилий, которые сохранили еще со средних веков исключительную привилегию начинаться с двойной порции «ф» [83]. Но еще реже встречаются такие, которые могут присоединить к подобной роскоши изысканное «th». Лишь языки, понаторевшие на подобных упражнениях в течение доброй тысячи лет, могут без риска исполнить свой опасный акробатический номер. Французы же всякий раз спотыкаются, и неудачи нервируют их. Старая Флорина прямо нам заявила, что вся эта роскошь ей ни к чему, что она вполне может обойтись одним «ф», и проворчала себе под нос:

— Вот когда эта ффря вылетит отсюда, пусть тогда нацепит на свою ффизию хоть четыре «ф»… может, похорошеет!

Мартина, начинавшая терять self-control [84], попыталась отомстить мисс ффифс, заставляя ее пережевывать такие французские фамилии, как Брольи, Мопеу и даже Ля Тремуй, но закаленная челюсть дочери Альбиона без труда расправилась со всей этой старинной французской знатью: в этом сразу сказался извечный враг.

Напряжение росло. Мартина вскоре убедилась, что кое-кто из ее приятельниц оказался прав: все ее попытки увидеть сына после 19 часов превращались в настоящую трагедию. Приходилось считаться с «rule». Мисс ффифс полагала, что она должна сама укладывать, умывать и одевать ребенка так, как она находит это нужным, иначе она снимала с себя всякую ответственность: таковы British rule [85].

Мартина согласилась потерпеть еще немного, но характер у нее стал явно портиться. Мысли ее почему-то все время обращались к прошлому. Прежде она, как мне казалось, представления не имела о том, какой народ древнее — норманны или саксы. Теперь же она вдруг так уверенно пробиралась сквозь дебри английских династий, а раз даже бросила мне в лицо какого-то Гурдона, с которого Ричард Львиное Сердце приказал заживо содрать кожу, словно только что защитила диссертацию по Плантагенетам. В такие минуты она ненавидела меня. Но я… я «не в состоянии был ничего понять, потому что был англичанином, в первую очередь англичанином…».

Но я не хочу быть придирчивым… Когда француз признается мне: «Буду с вами совершенно откровенен, у нас в семье всегда недолюбливали англичан»… я готов поспорить на бутылку виски, что через несколько минут он доверительно сообщит мне: «В сущности, французы к вам прекрасно относятся…» Французы в каждом англичанине видят двух англичан: хорошего (того, кто участвует в матче Оксфорд — Кембридж) и плохого (того, которому пришлось уступить Фашоду). Это зависит от настроения [86]. Каждому известно, что единственный заклятый враг француза — немец, но у многих французов, привыкших изливать на англичан свою желчь — надо же ее на что-то изливать, — по традиции от отца к сыну переходит убеждение, что их извечным врагом являются англичане, их самые верные и сердечные антагонисты в дни мира.

Справедливости ради заметим, что у мисс ффифс была довольно-таки своеобразная система преподавать историю маленьким детям. Иногда я слышал из коридора, как она смело врубается в анналы Столетней войны.

«И вот тогда король Эдуард III, которого вел один из ваших крестьян, Гобен Агаш, перешел river [87] Сомму и достиг деревни, которая называется Креси, где он made up his mind to wait and see» [88].

И король английский стал ждать. И он видел, как приближаются французские рыцари. И так началась история, которой суждено было длиться сто лет, история вооруженных луками из гибкого ясеня, с колчанами стрел на боку, стремительных английских стрелков, бодрых и легких на подъем, и неуклюжих французских рыцарей в тяжелых латах, которые тщетно пытались атаковать англичан под градом стрел и которым всегда не везло из-за дождя. Too bad for the French [89]… Но, тут же уточняла мисс ффифс, ими badly led [90], они задыхались в своих шлемах с забралами, и их методы ведения войны были (уже тогда!) old fashioned [91].

Нередко зимними вечерами я подолгу думаю о Столетней войне, вспоминая все эти названия — Креси, Пуатье, Азенкур, которые где-нибудь в дорсетском колледже звучат как победные клики, тогда как всего в двадцати милях оттуда, в нормандском лицее, они отдаются звоном погребального колокола по французскому рыцарству. И в надвигающихся сумерках, когда пятьдесят маленьких гордых англичан чувствуют, что в их жилах течет кровь Черного принца, грусть переполняет сердца пятидесяти маленьких гордых французов, которые видят, как Иоанна Доброго (но весьма неосторожного) увозят в плен в Англию…