Роковые годы - Никитин Борис Владимирович. Страница 22

В мое время о подробностях расследования знали три человека: я, Балабин и Генерального штаба генерал Сатеруп, который взялся нам помочь. Дело в том, что в упомянутой компании, вернее сказать, шайке, из гостиницы на Фонтанке часто бывал один довольно видный офицер, который раньше служил в Штабе. Он принимал заметное участие в февральской революции, а потом пошел по администрации. В новых учреждениях его бездеятельность, а может быть, и злонамеренная служба Германии, ознаменовалась невероятным развалом. Этот офицер вел разгульный образ жизни среди подонков общества, поэтому, естественно, наши подозрения направились в его сторону, тем более что выкраденный документ был в его ведении [47]. Предстояло проследить, проверить дальнейшее. Генерал Сатеруп приходил в ужас. Даже Балабин начинал нервничать. Он говорил мне так: «Спасем честь мундира; если самое тяжелое подтвердится, то мы с тобой поедем на квартиру, вручим ему револьвер и предложим в нашем присутствии застрелиться».

Но революция спасла и этого, как многих других, чьи дела закрылись на вечные времена.

Как общее правило, шпион на дознании никогда не признается в своей деятельности, горячо клянется всеми святыми в своей невиновности, для убедительности призывает болезни и несчастия на головы своих детей или близких, а женщины сверх того впадают в истерику, падают на колени. И вся эта ложь для непосвященного кажется самой неподдельной искренностью.

Однажды мы с Александровым допрашивали одного очень подозрительного Сорокина, проживавшего в Лигово. Он призывал к забастовкам на заводах района Нарвской заставы, это мы определили точно. О его связях с немцами прямых улик вначале не было, но косвенных, по донесениям секретных агентов – порядочно. Сорокин тоже – в слезы и на колени. Александров случайно выходит. Я делаю вид, что смотрю в окно. Он с рыданиями поднимается и, думая, что я не вижу, быстро стягивает первую попавшуюся бумагу с моего стола и скорее в карман. Я поворачиваюсь, хватаю его за руку. Слезы сразу высохли, а косвенные улики прояснились.

Больше всего донесений приходило о несуществующих Т. С. Ф.-ах. Можно подумать, что весь Петроград покрывает лес мачт, по которым посылаются донесения в Берлин. Предлагать разыскивать эти станции – простейший способ завязать с нами знакомство.

И кто только не приходит с разными услугами! Услыхав как-то шум в приемной, я вышел посмотреть. Застаю офицера, юнкера, а кругом толпу народа. Мне докладывают, что офицер привел юнкера, обвиняя его в шпионаже. Приглашаю к себе офицера. На нем форма Казанского драгунского полка. Корнет, уж немолодой – лет 30-ти. Казанский полк я довольно часто встречал на фронте. Задаю корнету ряд вопросов о полке и действительно убеждаюсь, что славные дела Казанских драгун ему близко знакомы.

– Почему же вы арестовали юнкера?

– Я схватил его на Невском и привел прямо сюда: он шпион.

Слово за словом выясняется, что юнкера он сейчас увидел впервые в своей жизни, а схватил его за внешность, как блондина, полагаясь исключительно на свое чутье.

Речь офицера спокойная, но глаза ужасны: неподвижный, тяжелый, сосредоточенный взгляд. Сумасшедший? Так и оказалось: доблестный офицер был в бою тяжело ранен в голову, потерял рассудок, сидел в доме умалишенных. Оттуда бежал. Сколько таких гуляло по улицам? Вызываю по телефону смотрителя лечебницы, возвращаю ему офицера, а расстроенного вконец юнкера утешаю, что он очень дешево отделался. Уступая его просьбам, выдаю ему для представления начальнику училища удостоверение с печатью, что он «вовсе не шпион».

Среди иностранцев, приехавших в июне в Петроград, был известный швейцарский социалист Роберт Гримм. Попав в Россию под видом ознакомления с революцией, он был встречен автомобилями и овациями на вокзале и на первых порах вызывал горячие симпатии Президиума Совета, а также некоторых министров-социалистов, особенно Скобелева.

Однако после такой общей радости дружеские чувства внезапно постигло горькое разочарование. Удалось перехватить чересчур откровенную телеграмму от немецкого вицеконсула в Женеве Гофмана, посланную Гримму в Петроград. На память мне трудно привести точный текст телеграммы. Заметим только, что по нему можно было безошибочно судить, что Гримм имел определенное задание от Гофмана – добиться сепаратного мира России с Германией, действуя через Совет. Конечно, можно спорить и против документов, но уже гораздо труднее.

Официально социал-демократическая формула Гримма, как известно, переписывалась в Петрограде в таком виде: «Самая важная и совершенно неотложная задача русской революции в настоящий момент – борьба за мир без аннексий и контрибуций на основе самоопределения народов, борьба за мир в международном масштабе».

Ратовать за немедленное прекращение войны не возбранялось, если оратор исходил из какой-нибудь политической платформы, хотя бы пораженческой. Но когда та же мысль являлась из немецкой инструкции, то оригинальное понятие должно было получить более узкое толкование.

Вот и доказывай каждый раз, откуда именно пришла мысль о сепаратном мире.

Временное правительство очень горячо обсудило новое положение Гримма. Переверзев рассказывал мне, что министры-поручители были посрамлены выше меры, даже не нашли, что возразить. Временное правительство единогласно постановило выслать Гримма в 24 часа за пределы России.

Переверзев меня вызывает, сообщает решение Правительства, приказывает привести его в исполнение, проследить Гримма до границы.

– Вот так, Павел Николаевич, – отвечаю я, – благодарю вас за добрые вести; но почему бы нам не поместить Гримма в Трубецкой бастион Петропавловской крепости и не рассказать ему о содержании нескольких статей нашего Уголовного Уложения? Это было бы так наглядно для других гостей.

Переверзев смеется:

– Вы хотите невозможного. Будьте счастливы и высылке.

Согласно новому порядку, Правительству еще предстоит защищать свое решение во Всероссийском съезде Советов. Для сего оно назначает докладчиком министра-социалиста Церетели. Выступление последнего на трибуне 19 июня вызывает жаркие дебаты и особенно резкие выпады ныне здравствующего члена II Интернационала Абрамовича, и уже умершего Цедербаума (Мартова), особенно защищающих Гримма.

Церетели не смущается. Он аргументирует, настаивает и в финале добивается подавляющего большинства, признавшего постановление Правительства правильным.

Таким образом, необходимо отметить, что Гримм, счастливо избежав каторжных работ, был изгнан из России не одними буржуазными министрами, но согласно постановлению многолюдного съезда Советов. Своим приговором съезд удостоверял подлинность описанного факта; само же дело приобретало международный интерес ввиду положения Р. Гримма и той исключительной роли, которую он играл на интернациональных пораженческих конференциях в Швейцарии, – тех самых, поставим в скобках, где протекала работа Аснина и его клики.

Напомним, что Циммервальдская конференция избрала руководящий центр, так называемую Интернациональную комиссию, куда вошли: член итальянской палаты Моргари, член Швейцарского Университетского совета Нэн, Роберт Гримм и, как переводчица, Анжелика Балабанова.

Комиссия обосновалась в Берне, откуда давала руководящие указания по всем странам через свой постоянный секретариат; а последний состоял всего из секретаря Роберта Гримма и переводчицы при нем Балабановой.

Итак, Роберт Гримм рассылал по Европе «руководящие указания», собирал конференции, а сам, как мы документально доказали (в Петрограде), получал инструкции от немецкого вице-консула в Женеве Гофмана [48].

Глава 11

Немецкие деньги

Контрразведка появилась заново. Предоставленная самой себе, она боролась собственными силами. В этих условиях очень многое заведомо оказывалось вне ее досягаемости, и отнюдь не следует упускать из вида, что целые немецкие звенья так навсегда и оказались неосвещенными, а значительные части общей картины немецкого наступления по России остались покрытыми вечной темнотой.