100 тисяч слів про любов, включаючи вигуки - Сняданко Наталка В.. Страница 38

Дорогой Гена!

Мы с Бараком ездили на Мёртвое море. Были в отеле «Лот». Много танцевали. Ты помнишь, что я выросла без отца. Да? Для него я даже не числилась в графе «дети». Познакомилась с отцом, когда пришлось ехать к нему в лагерь. Люди, покидающие СССР, должны были в те времена получить разрешение на выезд от оставшихся родителей. И вот я нашла его в зоне. Он отбывал второй срок за педофилию. Прошла через шмон, допрос, провела с подлецом ночь в комнате свиданий, выбила подпись. Срок он отбывал рядом с какой-то деревней под Карагандой. Первый раз рассказываю об этом. Прямо комок в горле. Теперь понимаешь, почему тебя нашла? Поплакаться хорошему папе, а плохой, слава Богу, давно в земле. Ты прости, что без твоего согласия превратила тебя в папочку, но хорошего, и исповедуюсь. Мой отец тоже был интеллектуал, пуп земли, душа компании, а исподволь выискивал жертву. Мама поначалу терпела. Но когда вынудил мою сестру — ей было три года — делать себе оральный секс, мать его выгнала. Я об этом узнала в пятьдесят четыре года. В Кёльн к тебе, мой добрый папочка, я не приеду. Это твоя территория. Ты на ней сильней меня.

Видишь, нашла тебе роль то ли пастора, то ли рабби. А согласен ли — даже не спрашиваю. Как твоя мама, Светлана Ивановна? С тобой? Помнишь, как она всадила мне укол толстой иглой? Поменять забыла. У тебя выступили слёзы, а я обрадовалась. Ещё помню, как давился розой, что Светлана Ивановна принесла для меня, а ты предпочёл её съесть. Глядя, как ты давишься, я больше не хотела быть Розой. Хотела стать деревом, цветущим розовосиреневыми цветами — такие есть в Израиле, — чтоб не съел меня, поперхнулся. Вот так всегда: понимаю себя через тебя. Во время войн я работаю в армии. Нет, зубы не лечу. У израильских солдат зубы крепкие. Но когда их убивают, взрывают, сжигают, я по зубам идентифицирую трупы. Что-то подобное и в нашей переписке. Ты — мой труп! И я делаю невозможное: силой разжимаю твой рот, и если челюсти стиснуты — смертельный trismus, — я полосую скальпелем от угла рта к щеке и ввожу в рот полароидную камеру с зеркалом. Вспышка — и снимок готов. Твой язык, твоя речь — как на ладони. Так я проявляю твою прозу и стихи. Чувствуешь? В письмах ты такой сдержанный, робкий. А в прозе — сама свобода. И любовь. Ко мне. Не трусь. Так и скажи: «Роза, я тебя люблю. Всю жизнь любил и искал». Вот и хорошо, молодец, нашёл. Но скажи об этом вслух. А то «волнуешь», «трогаешь», «сантименты». Аморфно. Ей-богу. Иначе другого отца выберу. А в юности обо мне писать не хотел. Повеяло землёй сырой, так сразу написал. Отвечай! Ты сейчас на службе. Я же знаю. Не будь живым трупом. Что, дрожишь? Не робей. Израильтяне наглые, иначе не выжили б. Целую в рот. Умираю по тебе.

Гена!

Возвращаю твои слова: «Я пишу тебе ясными, прямыми, электронными словами: я тебя не люблю». Гена, не ври себе и мне. Ладно, будь со всеми на «Вы», прячься в своей башенке. Что за этим? Страх, желание скрыть, что ты не perfect. Стоматолог лезет в рот, а рот — часть черепа. А душа где? В черепе. Ты понял, что ты теперь мой отец? Отец — не работа, не профессия: сменить нельзя. Второй раз я не смогу не простить отцу. Ты в стихах тепло говоришь о детдомовцах и красиво любишь женщин. Ты поймал меня в капкан. Больше писать тебе не буду. Зачем на первое письмо моё ответил сердечно, проникновенно? Это что, опыт над кроликом с кормом и электричеством? Вылезай, трус, из своей стеклянной башни! Разбей стекло! Ты же не психопат! Да, истории с шаровой молнией не было. Но всё остальное было! И веранда, и твоя рука на моём плече. Оно горит! Оно обожжено! Забыл, как одёрнул руку, когда вошла Светлана Ивановна, а я сидела как голая, но стыдно мне не было. Я сейчас ещё красивей, в цвету, просто жемчужина. А ты — чувствительный инвалид. Только в книгах летаешь, а в жизни бредёшь, ногами шаркаешь. То кнутом грозишь, то пряником манишь. А я люблю инжир, мёд, гранаты. Если б встретила отца, изрешетила б: не из «узи», а из «калашникова». Подонков — уничтожать. Так прежде думала. А благодаря тебе простила обоих: и его, и тебя. Мысли разбежались. Раньше писала в охотку (твоё слово), а теперь одни страдания. Сегодня пятница. Ты уходишь со службы, так и не ответив. Уик-энд без тебя. От твоей доброй воли завишу, а её у тебя нет. Сколько можно терпеть мою наглость: унижать, просить прощения и снова унижать. Сожалею. Сворачиваюсь. Каюсь. Ой, мои письма вернулись. Посылаю снова. Получилось! Вечером приедут дети с внуками. Поставила песочный торт с абрикосами в духовку. Заморожу к нему лимонный парфэ. В жару — приятно. Запекаю на одноразовых круглых противнях, раскладываю половинки слив срезами наверх, посыпаю ванильным сахаром, корицей. Утром заметила, что птички просыпаются в 6.30, на полтора часа позже. Это птички-зебры, с открытым в полёте веером на голове, а как сядут на провод, веер смыкается вроде сабельки. И такие серьёзные. Всё, мой серо-перламутровый. Устала тук-тукать. Ответь что-то смешное. Говорю: га-у-гуа. По-русски — это язык гусей. А на иврите: тоска, сосание под ложечкой. Днём плавала в море, как дельфин, а вернулась домой и — га-у-гуа. Не хочу быть литературным образом. Вычеркни меня из рассказа. Хоть имя другое дай! Одни плевки от тебя. Пойду-ка в душ. Не люблю хитрованов-манипуляторов. Люблю прямых, отважных. Может, любовь моя клейкая, нудная? Тебе что, жалко двух-трёх строк? Я на тебя слёз не жалею. Наши электронные свидания у меня в печёнках. По радио играют «Лунную сонату». Начали! Поплыли, разъехались, опять встретились. Прыжок! Легко подбрось меня, только точно, чтобы мягко приледенилась на остриё конька и закружилась, как юла. Незаметно пальчиком покажу: отлично, молодец. Не обращай внимания на мою болтовню о сексе. Наверное, я не из благородных, кровь у меня не синяя. Или надо сказать «голубая»? Ну что ты молчишь? Злишься? Не надо. Я — хорошая. Хочу подлизываться. Злость прошла. Здесь говорят, что у русских и марокканцев горячая кровь. Да, опечатка вышла смешная. Честно, я не знала слова «эпистолярный» и по испорченности написала «эписторальный». Я же стоматолог. Вчера в бассейне такое случилось! Я плавать умею, но боюсь и плаваю поперёк. А тут решилась, разжала колени, мяч выскользнул, и пошла, пошла. После нырнула, нашла мяч, сжала его коленями, и все принялись хлопать. Инструкторша сказала: «Ну вот, подружилась с водой». А я подумала, что в первый раз решилась нырнуть благодаря тебе. Гена, дорогой, твои подозрения обоснованы: нет у меня толкового словаря, а в Интернет не знаю, как войти, какой-то гуголь-муголь нужен. Но ты хитёр: нарочно вставил «эпистолярный», чтоб вглядеться в корень. А английский словарь у меня под рукой. Слово «lovable» можно перевести по-разному: во-первых, «симпатичный», «приятный»; во-вторых, «достойный уважения, любви». Ты что имел в виду? Я человек чувствительный, могу возомнить. Внеси ясность…

Гена!

Три часа ночи. Пришла обвинять. А ты молчи: привык. Да, переписку начала я. Отправила наивное письмо о первой любви к призраку, а призрак заварил такую кашу, что полгода её расхлёбываю. Какого… прислал мне нежное, грустное письмо? Твою мать! (Светлана Ивановна здесь ни при чём). Кмату не привык? Я — ведьма, дрянь, б… и умею оччень хорошо материться. А рассказик твой — фантазия, вымысел, но слова такие нежные, завораживающие. Ты хотел, чтобы я прочла этот рассказ. Силки плёл. Да я же пень: в поэзии ни бельмеса, всё за чистую монету принимаю. И теперь — банкрот. Как ловлю тебя за штаны, так дружба. ПОРЯДОЧНО? Себе ври сколько хочешь. Но та, которую в стихах и прозе любил, — это я!

Гена!

В конце сентября я загляну в Кёльн. Встретимся на полчаса. Выпьем кофе. Мучит меня грусть увяданья. Довольно глупостей. От тебя веет холодом, и я могу подцепить пневмонию. Кто будет выхаживать? Барак? Я совсем не обиделась. Психиатр сказал, что обидчивость — тупик. Одно разрушение. Как тебе удаётся обижать меня? А ты дождись, веди правильный образ жизни: без алкоголя (да, подозреваю тебя), без… Ты мне не нужен: хоть и умён, а недоразвит. Я от тебя окончательно освободилась, а заодно от папочки. Депрессий не было и не будет: не потакаю себе, не алкоголичка, не курю, не б… так, лёгкие отклонения, но в пределах нормы. В этом августе мало тараканов, зато полно муравьёв, но они не противные. Сидела в туалете, наблюдала, даже засиделась. Туалет между кухней и гостиной на первом этаже — их перевалочный пункт. Тут они встречаются, тыкаются мордочками, расползаются, а есть забавные: ползут друг за другом, один чуть впереди, а другой позади — наверное, запах подошёл. Я всё-таки, мой сероперламутровый, окрепла. Твоя заслуга. Сама не верю, что выкарабкалась. Глубоко нырнула. Вот дура! Бранила его, кляла. Балда Ивановна! А ты испугался? Какой ты мужественный, открытый, и в книгах, и в жизни. Всюду — от первого лица. А мне придумай другое имя. Пожалуйста. Ездила на море. Одна. Не люблю с подругами. Они мешают думать. У тебя тоже скоро отпуск. Поплаваешь? Почему Кавказ? Пишешь, что тянет туда, где воюют. Тебе что, меня мало? На берегу лежала на животе, читала, облокотившись на сильные руки. Облака не давили, сходились, сливались нежно. У них был женский профиль, длинные светлые волосы. А вечером встретились: семь девчонок из Черновцов. В самом конце Бэтя сказала: «Помнишь, у тебя были соседи, два брата, один на Дальний Восток уехал, а другой в Германии, писатель. Как их фамилия?» Никто не заметил, что у меня перехватило дыхание. Что за жизнь? С двумя мужчинами живу. Один рядом, греет по ночам. Они всё прохладней, а я животное без меха, мне тепло подавай, физическое. И словесное. Вот поэтому — два мужичка. Хоть и целуешь по-дружески, всё равно чувствую твои руки, губы, и нет у тебя власти запретить это! Сам задыхайся! При чём здесь Кавказ? Америка не рекомендует своим гражданам туда ездить. Зачем тебе это пекло? Пишешь рассказ о войне? Тебе что, воображения не хватает? Придумал же шаровую молнию, или у тебя всерьёз рука в ожогах? У нас ночами ветер с моря пополам с песком, а машины больше туда не ходят: две-три в день. Я не жалею, что так и останусь твоей соседкой. Я тебе так же чужда, как и моя страна. Что-то тебя влечёт издали, запах корицы, средиземноморский ветер, а вблизи — коробит. Западное Средиземноморье тебе родней. Твоё право. Издали буду тебя любить, секс не нужен, он может разочаровать, а я хочу… Ты ни с кем не создал дома: вечно тебя где-то носит, меняешь страны, дома, женщин. Знаю красивые пары. Они вкладывают не на сторону. На стороне — легче, не надо вкладывать. Мне тебя жаль. Вместо секса — реву. Ты назвал меня «Дельфинчиком». Почему? Потому что услышала твой зов о помощи и приплыла? Как хорошо, что ты уезжаешь. Мне не нужна зависимость от тебя. Мне нужна глубина. Я хочу действовать с позиции тишины. И пока ты на Кавказе, у меня будет месяц. Уходим в отпуск — друг от друга. Мы и тогда с тобой не прощались. Я просто боюсь стареть, вот и придумала себе надежду. Чем-то да займусь: пластикой (восстановительные пломбы), рисунком (вскрытие десны), красками (протезы, коронки). Всё равно мы уже вместе. Навсегда. Ну что ты молчишь!? Притаился? Повторяй за мной: «Я тебя люблю». В угол забился? В рот воды набрал? Знаешь писателя Рушди? Так вот, ты — мой персональный Рушди, а я — твой аятолла. Приговариваю тебя к каре господней. Жди. Это случится на улице в Кёльне. К тебе на шею бросится женщина. Ты не успеешь её разглядеть. Ты услышишь взрыв, и вы вместе взлетите в воздух. Вместе. Навсегда.