Отравленный пояс (с иллюстрациями) - Дойл Артур Игнатиус Конан. Страница 25

Читатель должен представить себе дивную прелесть природы в это роскошное августовское утро, прохладный чистый воздух, золотой блеск летнего солнца, безоблачное небо, сочную зелень знаменитых суссекских лесов и великолепный контраст, который являли темно-красные тона цветущей долины.

Когда взгляд останавливался на этой многоцветной красоте, мысли о катастрофе должны были бы исчезнуть бесследно, если бы их не поддерживало слишком явное доказательство: мертвенная, торжественная, всеобъемлющая тишина. Каждая населенная местность пропитана каким-то тихим жужжанием жизни, таким глубоким и неизменным, что приученный слух совсем уже не воспринимает его, так же как живущие на морском берегу теряют всякое ощущение вечного шума волн. Щебет птиц, жужжание насекомых, звуки отдельных голосов, мычанье скота, собачий лай, гуденье поездов, стук лошадиных копыт на дороге — все это образует смутное, непрерывное звучание, уже не доходящее до сознания внемлющих ему. Теперь нам этого звучания недоставало. Мертвая тишина вызывала жуткое чувство. Так торжественна была она, так трагична, что пыхтение и гул нашего автомобиля казались нам непристойным ее нарушением, профанацией этого величавого покоя, простершегося, подобно огромному савану, над развалинами человечества. Это оцепенелое, кладбищенское безмолвие, в сочетании с тучами дыма, там и сям поднимавшимися к небу над пепелищами, умеряло, как ледяное дыхание, наше теплое преклонение перед красотою природы.

А все эти тела! Вначале бесчисленные группы искаженных и осклабившихся людских лиц всякий раз наполняли нас ужасом. Впечатление, производимое ими, было так устойчиво и глубоко, что я теперь как бы наново все переживаю — эту медленную езду по долине мимо няни с ее питомцами, мимо старой, поникшей между оглоблями клячи, мимо кучера, который съежился на козлах, и молодого человека в коляске, ухватившегося за дверцы, чтобы спрыгнуть на дорогу. Подальше — шесть жнецов, лежащих вповалку, устремивших в небо мертвые, закатившиеся, глаза. Все эти картины я вижу перед собою, как на фотографии. Но, по милости благодетельной природы, нервы наши вскоре притупились. Необъятные размеры катастрофы подавляли чувство сострадания по отношению к отдельным жертвам. Личности сливались в группы, группы — в массы, а эти последние слагались в единое, всеобщее явление, с которым приходилось считаться как с неизбежным восполнением ландшафта. Только по временам, при виде особенно трагичной или причудливой сцены, опять начинали мы постигать весь ужас положения. Главным образом потрясала нас участь детей и наполняла непреодолимым сознанием чудовищной несправедливости. Нам хотелось плакать. Миссис Челленджер откровенно проливала горькие слезы, когда мы проезжали мимо большого окружного училища и увидели длинные ряды маленьких тел, которыми усеяна была дорога к нему. Учителя в отчаянии отпустили школьников, и те, по дороге домой, были застигнуты смертоносным ядом. Многие лежали в открытых окнах своих домов. В Танбридже не было почти окна, из которого бы не глядело с застывшей усмешкою хоть одно лицо. В последний миг ощущение удушья, потребность в кислороде, удовлетворить которую только мы оказались в состоянии, гнали их к открытым окнам. Ступени крылечек тоже завалены были мужчинами и женщинами, которые с непокрытыми головами, в том виде, в каком их застал прилив, выбегали из своих домов. Некоторые из них свалились на землю посреди дороги. Счастье еще, что лорд Джон был таким искусным шофером, потому что прокладывать себе дорогу было задачею далеко не легкой. Через деревни и города мы могли проезжать только совсем медленно, и я еще помню, что один раз, перед школою в Танбридже, нам пришлось остановиться, чтобы очистить путь от множества тел, загромоздивших его. Некоторые особенно характерные картины в длинной панораме смерти, на улицах Суссекса и Кента, запечатлелись в моей памяти с чрезвычайной живостью. Одна из них — большой, великолепный автомобиль, стоявший перед гостиницей в Саутборо. Сидевшие в нем, как можно было предположить, возвращались из увеселительной поездки в Брайтон или Истборн. Это были три элегантные дамы, все трое — молодые и красивые. У одной из них была на коленях китайская собачонка. Их спутниками были — один несколько потасканного вида пожилой мужчина и молодой аристократ, у которого еще торчал в глазу монокль, а между пальцами затянутой в перчатку руки зажат был окурок сигары. Смерть наступила мгновенно, и они замерли в своих естественных позах. За исключением пожилого господина, который в последний миг удушья сорвал с себя воротник, чтобы легче было дышать, все они были совершенно похожи на спящих. Перед автомобилем, около подножки, сидел скорчившись официант, держа в руках поднос с несколькими разбитыми стаканами. С другой стороны лежало двое оборванных бродяг — мужчина и женщина. У мужчины еще была протянута за милостыней длинная, костлявая рука. Одно короткое мгновение уничтожило все социальные различия, превратив аристократа, нищего и собачонку в одинаковую безжизненную массу разлагающейся протоплазмы.

Припоминается мне еще другая потрясающая картина, которая представилась нашим взглядам в нескольких милях от Севеноукса, ближе к Лондону. Там слева стоит красивый монастырь на высоком, поросшем травою откосе. В начале катастрофы на этом откосе собралась большая толпа школьников, и все они были застигнуты врасплох. Перед ними лежала целая груда монахинь, а немного повыше, обращенная к ним, одинокая женская фигура, вероятно, мать-настоятельница. В отличие от веселящейся компании они, казалось, предвидели близкую опасность и собрались все вместе, чтобы достойно встретить ее. Наставницы и ученицы сошлись для последнего общего урока.

Дух мой все еще потрясен ужасами, которые мы видели в пути, и тщетно ищу я слов, чтобы хотя бы приблизительно передать наши ощущения и чувства. Лучше всего ограничиться мне простым отчетом. Даже Саммерли и Челленджер были совершенно подавлены. Мы слышали за своими спинами только тихое всхлипывание миссис Челленджер. Лорд Джон был слишком поглощен трудной задачею преодоления всех препятствий на пути автомобиля, чтобы иметь время и охоту беседовать со мною. Одно только словцо повторял он про себя все время, и оно положительно терзало мне нервы, а в конце концов чуть не бросило меня в истерический смех, так как содержало в себе весь ужас этого судного дня: