Тайна задернутого портрета - Дойл Артур Игнатиус Конан. Страница 3

— В Калькутте.

— Сколько же тебе лет?

— На следующий год мне будет семь.

— Семь лет… Какое странное у тебя имя!

— Это папино имя, — гордо и чуть-чуть раздражённо ответил мальчуган.

— А где жил твой папа до того, как приехал в Калькутту?

— Не знаю… во многих местах — как все солдаты.

— Он солдат?

— Мой папа — майор Мильтон и живёт в Мируте.

— Скоро я всё узнаю, — прошептала бедная Констанция, с ещё большей нежностью целуя мальчика.

Но, приехав в Мирут, она заболела и на несколько дней слегла в постели, снедаемая слабостью и жаром. По ночам она не могла сомкнуть глаз, наблюдая за красными светляками, вспыхивавшими за зелёными жалюзи, а днём её мучили странные, жуткие сны. У Констанции было лишь одно-единственное, жгучее желание — увидеть майора Мильтона и узнать от него о судьбе мужа. На пятый день, вечером 10 мая, она лежала на подушках, наблюдая, как лучи заходящего солнца падают на развалины мечетей и величественное надгробие Абу. В ту минуту, когда пушка крепости возвестила о заходе солнца, прислуга-индианка принесла визитную карточку, на которой было написано: «Майор Мильтон, штаб полка».

— Пусть майор войдёт! — проговорила Констанция упавшим голосом и дрожа от волнения: сейчас она узнает всё.

— Сюда, в спальню, мэм-сагиб? — удивилась индианка.

— Да… Скорей же!

Прислуга вышла, а Констанция, почувствовав прилив сил, соскочила с кровати, надела туфли, накинула на себя просторный кашемировый халат и села в бамбуковое кресло, трепеща от волнения. В зеркале напротив она увидела своё лицо, белое как мел. Дверь отворилась.

— Майор Мильтон, — послышался голос, заставивший её задрожать ещё сильнее. Одетый в полевую форму, со шлемом в руке, на пороге остановился её муж, который, казалось, не постарел ни на день. Он вздрогнул и застыл в замешательстве, точно вкопанный; ни на лице, ни во взгляде не изобразилось ничего, что хотя бы отдалённо походило на радость. Его облик был воплощением ужаса.

Годы промчались точно сон, и вот они снова вместе, эти двое, которых никакая человеческая сила так и не смогла разлучить. Нежность, печаль и упрёк на лице Констанции исчезли. Лицо её словно окаменело, глаза вспыхнули, полные губы сжались, а подбородок ещё сильнее прежнего выражал необычайную решимость,

— Ах, Констанция… Констанция, — с дрожью в голосе заговорил он. — Не знаю, что и сказать!

— Может быть, это и к лучшему, Сидней? — при одном только этом имени губы её задрожали. — Так ты и есть майор Мильтон, муж мисс Дэшвуд?

Наступила долгая пауза. Наконец Констанция сказала:

— Я не спрашиваю, почему ты так безжалостно бросил меня, но откуда взялось это имя — Мильтон?

— Я получил в наследство поместье. Оно так называется, и… Но ты, конечно, уже давно не любишь меня, Кон-^ станция?

— И ты же ещё смеешь говорить со мной таким укоризненным тоном?! — воскликнула она, и в глазах её сверкнула молния. Но затем, с мольбой обратив взор к небу, она прошептала — Боже мой! И это человек, ради которого я страдала все эти годы!

— Прости меня, Констанция! Ты теперь знаешь, что нет такого предательства, на которое не было бы способно сердце человеческое по своей слабости. И всё-таки я любил тебя, и любовь эта жива и доныне.

Констанция, ломая руки, спросила почти с былой нежностью:

— Так ты действительно когда-то любил меня, Сидней?

— Да, — ответил он и стал приближаться, но Констанция отпрянула от него.

— Тогда откуда в тебе такая жестокость?

— Не помню, кто написал: «Мы любим, полагая, что это и есть настоящее чувство, а потом вдруг встречаем другого человека, с которым, оказывается, действительно составляем целое, и тогда ничему уже нас не остановить».

— Какая отвратительная софистика! Но если у тебя нет сожаления, то, может быть, есть страх?

— Страх? О, да! Я боюсь, — дрогнувшим голосом ответил он. — И потому, Констанция, умоляю тебя, вспомни, что ты когда-то любила меня, пожалей… не меня, а моего мальчика и его бедную мать… не разбивай их счастья…

— И пожертвовать собственным? — глухо спросила она.

— Пожалей и не изобличай меня… ведь моё звание… моё положение здесь…

— Не я стану причиной твоих утрат, — ответила она всё слабеющим голосом. — Но оставь меня… мне душно… темнеет в глазах. Прощай, Сидней… поцелуй за меня своего малыша…

Он хотел было взять её за руку, но она оттолкнула его последним отчаянным усилием и, вскинув руки, повалилась навзничь в кресло — в горле у неё что-то заклокотало, голова бессильно поникла, а рот приоткрылся.

— Боже!.. Она умерла! — воскликнул он. Однако к испугу примешивалось эгоистическое чувство удовлетворённости и облегчения от сознания вновь обретённой свободы.

Казалось, даже кровь вольнее заструилась у него в жилах…

В крепости зазвонили, и этот звон, означавший, что уже девять часов, словно разбудил Сиднея.

— На помощь!. Помогите! — закричал он, но никто не явился на его зов. Сидней бросился вон из комнаты и вдруг услышал грохот мушкетных выстрелов, крики и стоны — в Мируте началось восстание индийцев, а вместе с ним — нещадное избиение европейцев. Эта бойня не миновала и тех, кого он любил больше всего на свете: в полночь у него не осталось ни жены, ни ребенка, а сам он крался по манговой роще в Карнаул, одинокий и убитый горем.

Пока я слушал рассказ своего друга Сиднея, часы на камине пробили девять, и он слабым голосом проговорил:

— В этот самый час, ровно двенадцать месяцев назад, мой мальчик и его мать были убиты. И произошло это в тот самый миг, когда умерла Констанция.

Только он произнёс эти слова, как в углу комнаты возникло странное белое сияние, и посреди него постепенно сделались ясно различимы две фигуры — маленький мальчик с золотыми кудрями и женщина, обнимавшая его левой рукой — красавица с точёными чертами лица, пышными волнистыми тёмными волосами, невысоким лбом, полными нежными губами, крупным подбородком и классическим бюстом — точь-в-точь женщина с портрета, задёрнутого покрывалом. Но только она, по всем признакам, была живой: грудь её вздымалась, движимая дыханием, во взгляде светилась небесная радость, и она улыбалась самой восхитительной и счастливой улыбкой. Вместо амазонки на ней было некое свободное белое одеяние, не поддающееся описанию. Лицо её излучало какой-то нездешний свет — преображение неземного восторга и великой любви.

— Констанция… Констанция и мой мальчик! — вскричал Сидней, но крик этот тут же перерос в его предсмертный вопль — и в ту же секунду белый свет и видение, с которого мы не сводили глаз, исчезли без следа!

Видение потрясло меня, сердце у меня бешено, до боли, забилось. Сознания я, правда, не потерял, но всё же прежде, чем я заметил, что включён свет и что на крик моего друга в смятении сбежались слуги, прошло какое-то время. Они тщетно пытались привести Сиднея в чувство после случившегося с ним удара. Но он в себя так и не пришёл. Тяжёлое, хриплое дыхание его постепенно слабело и, в конце концов, затихло вовсе. Пришедший врач уже не застал его в живых.

Согласно медицинскому заключению, смерть Сиднея столь же внезапная, как и смерть Констанции в ту полную событиями ночь, вызвана апоплексическим ударом. Но мне известно ещё и иное. С той поры последствия ранения на мою нервную систему почти изгладились, но я вынужден всё же согласиться с избитой фразой Гамлета: «есть многое на небе и земле, что и не снилось нашей школьной премудрости».

1895 г.

[2]