Топор с посеребренной рукоятью - Дойл Артур Игнатиус Конан. Страница 51

Фэркастля, чем мисс Смит, и был уверен, что приедет значительно раньше ее.

Так, вероятно, и оказалось бы, не вмешайся тут всемогущий случай, постоянно расстраивающий самые правильные расчеты человеческого ума и сбивающий с толку самых самоуверенных пророков. Потому ли, что у экипажа не были зажжены фонари, или потому, что Риплей все время думал о своей счастливой сопернице, но только на крутом повороте на Бэзингстокскую дорогу фаэтон чуть не опрокинулся. Доктор и грум помещика вылетели из экипажа в канаву, а испуганная лошадь умчалась с пустой повозкой. Грум выбрался из канавы и зажег спичку, осветив своего стонущего компаньона.

Доктор приподнялся на локте. Он увидел, что ниже колена его правой ноги из разорванной штанины торчит что-то белое и острое.

—Ах, Господи! — простонал он. — Ведь эта штука продержит меня в постели по крайней мере три месяца! — И с этими словами он лишился чувств.

Когда он пришел в себя, грума уже не было, так как он побежал к дому помещика за помощью, но около него стоял мальчик, грум мисс Смит, направляя свет фонаря на его поврежденную ногу, а сама она в это время ловко разрезала кривыми ножницами его брюки в том месте, где нога была сломана.

—Ничего, доктор, — сказала она успокаивающим тоном. — Мне очень жаль, что с вами случилось такое несчастье. Завтра к вам приедет доктор Гортон, но я уверена, что до его приезда вы не откажетесь от моей помощи. Я глазам не поверила, когда увидела, что вы лежите на дороге.

—Грум ушел за помощью, — простонал больной.

—А пока она придет, мы перенесем вас в экипаж. Полегче, Джон! Так! Но в таком виде вам нельзя ехать. Не возражаете, если я дам вам хлороформ? Я приведу вас в состояние...

Доктору Риплею не пришлось услышать конца этой фразы. Он попытался было приподнять руку и пробормотать что-то в знак протеста, но в ту же минуту ощутил сладковатый запах хлороформа, и чувство необычайного покоя охватило его измученное тело. Ему казалось, что он погрузился в холодную прозрачную воду и опускается все ниже и ниже плавно и без усилий в царство зеленоватых теней, а воздух сотрясается от гармоничного звона больших колоколов. Но вот он начал подниматься наверх, виски сдавила страшная тяжесть; и вот он оставил позади зеленоватый сумрак моря, и яркий дневной свет опять коснулся его глаз. Два блестящих золотых шара сияли перед его ослепленными глазами. Он долго щурился, желая понять, что это такое, пока, наконец, не сообразил, что это всего-навсего медные шары, укрепленные на столбиках его кровати, и что он лежит в своей собственной маленькой комнате; ему казалось, что вместо головы у него пушечное ядро, а вместо ноги — кусок железа. Повернув голову, он увидел склонившееся над ним спокойное лицо докторши.

А, наконец-то! — сказала она. — Я всю дорогу не давала вам очнуться. Я знаю, как мучительна тряска при переломе. Ваша нога в лубке. Я приготовила вам снотворное. Сказать вашему груму, чтобы он съездил завтра утром за доктором Гортоном?

Я предпочел бы, чтобы меня продолжали лечить вы, — сказал доктор Риплей слабым голосом, — вы ведь отобрали у меня всех пациентов, возьмите же и меня в придачу, — прибавил он с нервным смешком.

Не слишком приветливая речь, но когда она отошла от постели больного, ее глаза светились не гневом, а состраданием.

У доктора Риплея был брат, Вильямс, — младший хирург в лондонском госпитале. Получив известие о несчастии с братом, он сейчас же приехал в Гэмпшир. Услышав подробности, он удивленно приподнял брови.

— Как! У вас завелась одна из этих] — воскликнул он.

— Я не знаю, что бы я делал без нее.

— Не сомневаюсь, что она хорошая сиделка.

— Она знает свое дело не хуже нас с тобой.

— Говори только за себя, Джеймс, — ответил лондонец, презрительно фыркнув. — Но если даже мы оставим в стороне данный случай, то ты не можешь не сознавать, что медицина — профессия, совсем не подходящая для женщины.

— Так, значит, ты полагаешь, что ничего нельзя сказать в защиту противоположного мнения?

— Великий Боже! А ты?

— Ну, не знаю. Но вчера вечером мне пришло в голову: а вдруг наши взгляды на этот предмет несколько узки?

— Вздор, Джеймс! Женщины могут получать премии за лабораторные занятия, но ведь ты знаешь не хуже меня, что в критических обстоятельствах они совершенно теряются. Ручаюсь, что, перевязывая твою ногу, эта женщина страшно волновалась. Кстати, дай-ка я посмотрю, хорошо ли она ее перевязала.

—Я предпочел бы, чтобы ты ее не трогал, — сказал больной. — Мисс Смит сказала, что все в порядке.

Вильяме казался глубоко оскорбленным.

— Если слово женщины для тебя значит больше, чем мнение младшего хирурга лондонского госпиталя, то, разумеется, мне остается только умолкнуть, — сказал он.

— Да, я предпочитаю, чтобы ты не трогал ее, — твердо сказал больной.

— В тот же вечер доктор Вильямс Риплей, пылая негодованием, вернулся в Лондон.

Докторша крайне удивилась, что брат Риплея так скоро уехал.

—Мы с ним слегка поспорили, — сказал доктор Риплей, не считая нужным вдаваться в подробности.

В течение целых двух долгих месяцев доктору Риплею приходилось ежедневно общаться со своей соперницей, и он узнал много такого, о чем раньше и не подозревал. Она оказалась прекрасным товарищем и самым внимательным врачом. Ее короткие визиты были для него единственной отрадой в длинные скучные дни, которые он поневоле проводил в постели. У нее были те же интересы, что и у него, и она могла говорить обо всем, как равный с равным. И тем не менее только совершенно лишенный чуткости человек мог бы не заметить под этой сухой и серьезной оболочкой нежной женственной натуры, сказывавшейся и в ее разговоре, и в выражении голубых глаз, и в тысяче других мелочей. А он, несмотря на некоторую примесь фатовства и педантизма, ни в коем случае не был лишен чуткости и был достаточно благороден, чтобы признаться в своих заблуждениях.

— Не знаю, как мне оправдаться перед вами, — застенчиво начал он однажды, когда его выздоровление подвинулось вперед уже настолько, что он мог сидеть в кресле, заложив ногу на ногу, — но я чувствую, что я был совершенно не прав.

— В чем же именно?

— В своих воззрениях на женский вопрос. Я привык думать, что женщина неизбежно теряет часть своей привлекательности, посвящая себя такой профессии, как медицина.

— Так вы больше не считаете, что женщины-врачи становятся какими-то бесполыми существами? — воскликнула она.

— Пожалуйста, не повторяйте моего идиотского выражения.

— Я так рада, что помогла вам изменить свои взгляды на этот вопрос. Наверное, это самый искренний комплимент, какой только мне приходилось слышать.

— Как бы то ни было, а это правда, — сказал он, и потом всю ночь был счастлив, вспоминая, как вспыхнули румянцем ее бледные щеки и какой прекрасной она казалась в ту минуту. Он уже давно понял, что она такая же женщина, как и другие, и не мог уже более скрывать от себя, что для него она стала единственной. Ловкость, с которою она перевязывала его ногу, нежность ее прикосновения, удовольствие, которое ему доставляло ее присутствие, сходство их вкусов, — все вместе взятое совершенно изменило его отношение к ней. Тот день, когда она в первый раз не приехала к нему в обычное время — ему уже не нужны были ежедневные перевязки, — был для него печальным днем. Но намного страшнее была мысль, что наступит время — а он чувствовал, что это время близко, — когда ему больше не понадобится ее помощь и она прекратит свои визиты. Наконец настал день, когда она приехала к нему в последний раз. Увидев ее, он почувствовал, что от исхода этого последнего свидания зависит все его будущее. Он был человек прямой, и потому, когда она начала проверять его пульс, взял ее за руку и спросил, не согласится ли она стать его женой.

—И соединить свою практику с вашей? — сказала она.

Он вздрогнул, оскорбленный и опечаленный ее вопросом.

— Как можете вы приписывать мне такие низкие мотивы? — воскликнул он. — Я люблю вас самою бескорыстною любовью.