Самоцветные горы - Семенова Мария Васильевна. Страница 26

Аптахар невольно подумал, что смерть не приблизилась к бабушке Винитара, не иначе, потому, что убоялась её.

И то сказать – к той, у кого в подругах Богини, просто так не подступишься...

Когда наконец он подошёл к ней, чтобы почтительно пригласить в натянутую возле мачты палатку, Ангран посмотрела на него и невозмутимо осведомилась:

– Нитки есть на этом корабле? Если нет, нужно непременно купить где-нибудь. Путь до Саккарема неблизкий – я пока хоть свадебную рубаху внуку свяжу...

Другой Берег в самом деле оказался настоящим сегванским поселением. Всё здесь было уряжено так, как испокон веку водилось на Островах, причём действительно испокон веку, до Падения Тьмы, когда на родине сегванского племени изобильно рос лес и поля распахивали не только под ячмень для пива, но даже под пшеницу. Видно, не зря большой остров посреди огромного озера пришёлся по сердцу первым вышедшим, вернее, выплывшим из Понора. Теперь здесь стояло несколько длинных общих домов, без которых немыслима жизнь сегванского рода, и при них россыпь домиков поменьше, для семейных пар, обзаведшихся отдельным хозяйством. Шумели над дерновыми крышами высоченные, коронованные звёздами сосны...

Подогнав лодку к бревенчатому причалу, юный Атарох тут же кинулся звать людей. Люди появились не вдруг. Насколько успел сообразить Волкодав, отца паренька, старейшину Атавида, не напрасно именовали Последним. Он им и был. Вот уже двадцать лет здешним жителям не доводилось вылавливать из озера соплеменников. Поэтому над мальчишкой, который среди ночи обратил внимание на беспокойство собаки и бросился снаряжать лодку, лишь посмеялись. А он, удивительное дело, привёз-таки гостей. Да каких! Небывалых!..

Ещё бы, ведь раньше из Понора являлись лишь малые дети да глубокие старики. А тут – трое взрослых мужчин! Да из тех-то троих двое – ещё и не сегваны!..

В общем, было сразу понятно, что народ, высыпавший из домов на заполошный крик Атароха, если и уснёт в эту ночь, то очень не скоро.

Волкодав отчётливо видел, как снедает сегванов нетерпение обо всём доподлинно разузнать. Однако на Другом Берегу твёрдо держались обычая Островов, возбранявшего какие бы то ни было расспросы, покуда гость должным образом не накормлен и не обогрет.

Это был поистине очень славный обычай... Будь здесь Эврих, невольно подумалось Волкодаву, ведь наверняка сейчас принялся бы рассуждать, отчего это часть племени, очутившись в изгнании или в плену, принимается строго и ревностно, до исступления, блюсти обычаи старины, и такова эта строгость, что потом, при встрече с “главной” роднёй, та непритворно дивится, вживую видя уже ушедший древний уклад...

Отупевший от усталости разум, случается, порождает весьма непривычные мысли. Венн подумал ещё немного и, кажется, дошёл до ответа. Это для того, чтобы не одичать. Не позабыть, кто таковы. А то можно всего за одно поколение стать как те... людоеды с острова Людоеда...

Да. Будь рядом с ним Эврих, аррант, не иначе, хитро прищурил бы зелёный глаз и сказал ему: “Не только части племён, друг варвар, но и отдельные люди. Некоторые отдельные люди, которых я очень хорошо знаю...” Но Эвриха с ним не было, а Волкодав, глядя на хозяек, торопливо хлопотавших над поздним угощением для гостей, вдруг впервые за несколько лет необъяснимым образом почувствовал себя дома. Вот так-то. В Беловодье, среди друзей, в тепле собственноручно выстроенной избы, у него так и не появилось этого чувства. А тут, в глухом углу чужедальней страны Велимор, под кровом соотчичей Винитара... нате вам пожалуйста.

Угощение тоже оказалось очень сегванским. Почти никакого хлеба (не считать же за хлеб маленькие лепёшки из ячменной муки, вовсе не главенствовавшие на столе), но зато рыба во всех видах – копчёная, жареная, солёная, – и к ней любимая сегванами простокваша, а также пиво и мёд. Причём мёд не только хмельной, но и самый обычный, в маленьких мисочках, да притом с разными ягодами, чтобы макать в него хрустящую жареную рыбёшку. Трое мужчин пытались что-то жевать, почти не чувствуя вкуса и не столько отдавая должное телесному голоду, напрочь задавленному усталостью, сколько уважая святость трапезы, возводившей их, неведомых чужаков, в родство с хозяевами стола. Сегваны с вежливым любопытством поглядывали кто на Мыша, чинно выбиравшего косточки из куска копчёного сига, кто с терпеливым снисхождением – на Атароха. Мальчишка, едва ли не впервые допущенный говорить за общим столом, гордился непривычным вниманием взрослых и в сотый раз пересказывал, как псица Забава среди ночи стащила с него одеяло и лаем позвала к берегу и как он умудрился вовремя вспомнить, что предки Забавы поколениями сторожили Понор, а значит, и лает она не на дохлого тюленя в воде, а по гораздо более вескому поводу... Гости клевали носами с недоеденными кусками в руках. В конце концов их уложили спать всех троих под одним необъятным меховым одеялом. Двоих кровных врагов – и отравителя-лицедея. Волкодав подумал об этом и сразу заснул, словно уплыл куда-то по реке, тёкшей парным молоком. Так легко и бестревожно ему тоже давным-давно не спалось.

Ему даже приснился замечательный сон. Зелёная поляна возле ручья и на ней – несколько величавых собак. Действительно величавых. Некий случай свёл в этом сновидении тех, кого он знал в разное время. Саблезубого Тхваргхела, вождя степных волкодавов. Чёрного богатыря Мордаша. И Старейшую, владычицу утавегу. Присутствовали и ещё двое, но как бы не во плоти, а зыбкими тенями, глядящими сквозь кромку миров: пёстрый маленький кобелёк и косматый великан с плохо обрезанными ушами. И, что самое удивительное, издали за псами наблюдал большой волк, а псы не обращали на смертного врага никакого внимания. Сон так и не дал происходившему внятного объяснения, но всё равно это был очень хороший сон. Волкодав преисполнился благодарности – и ощутил, что его благодарность принята по достоинству.

Милостивый Бог Коней даровал горским лошадкам Шо-Ситайна копыта из очень твёрдого рога, не нуждавшиеся в подковах. Эти копыта уверенно и аккуратно ступали по мокрому каменистому спуску, который, наверное, большинству иных лошадей показался бы слишком крутым и пугающе скользким. У Ригномера хлюпало в прохудившихся сапогах (а какие были сапоги! – настоящие сегванские, добротнейшие, рыбьей кожи, самолично подновлённые перед походом, так и те погибали!..), но Бойцовый Петух остался верен себе и в седло так и не сел. Шёл пешком, да не во главе каравана, как полагалось бы проводнику, а в середине, потому что они возвращались на равнину и в город, дорога была хорошо знакома и животным, и людям. Никто не заблудится и без “вожака”.

Сёдла двух верховых лошадей оставались пустыми. Между ними были прилажены носилки, устроенные из палаточных деревянных решёток и войлоков, а на носилках лежал Избранный Ученик Хономер. Лежал, редко открывая глаза, и осунувшееся, заросшее щетиной лицо было, что называется, чёрным. Когда он как следует очнётся, он, вероятно, всыплет Ригномеру за самолично принятое решение возвращаться. Ну и пускай всыплет. Бойцовый Петух видел жизнь, попадал в разные переделки, бывал и на коне, и под конём и твёрдо усвоил, что значит выражение “пошёл по шерсть, а вернулся сам стриженый”. Коли уж такое случилось, самое неумное, что можно предпринять, – это продолжать лезть на рожон. Если упорствовать, чего доброго, одной шерстью не отделаешься. Саму шкуру сдерут.

Пока, впрочем, Избранный Ученик был менее всего склонен кого-то за что-то ругать. Ригномер помнил, как нашёл его, ползшего на четвереньках. Жрец промахнулся-таки мимо лагеря и неминуемо вновь затерялся бы на Алайдоре, если бы Ригномер, рыскавший с факелом, по наитию не заглянул ещё за одну скалу и не наткнулся на кровяной след на камнях. Когда он подбежал к Хономеру, Избранный Ученик приподнялся и обратил к нему счастливое лицо человека, познавшего озарение свыше.

“Я понял, – с сияющими от восторженных слёз глазами сообщил он Бойцовому Петуху, подхватившему его на руки. – Я понял, зачем несовершенны наши священные гимны. Они и должны быть такими. Иначе мы увлеклись бы любованием красотой стиха и оставили без внимания главное. А так они суть лишь знаки духовного присутствия Тех, Кому посвящены, и в этой-то добровольной скудости их истинное величие”.