Самоцветные горы - Семенова Мария Васильевна. Страница 27

Он говорил и говорил ещё, даже зачем-то приплёл резные деревянные образа, используемые языческими племенами для поклонения. Раньше, сколь помнилось Ригномеру, он неизменно издевался над их нарочитой незатейливостью, относя её на счёт убожества веры, а теперь по той же причине едва ли не ставил на одну доску с гимнами своего учения. Ригномер, со всех ног торопившийся к лагерю, не очень слушал его... “Может, – думал он теперь, – оно даже и хорошо, что не слушал! А то кабы не дождаться, что Хономер, оправившись, припомнит крамолу своих бредовых речей и начнёт доискиваться, не было ли свидетелей. Так вот – не было!..”

Ригномер, твёрдо державшийся праотеческой веры, к Избранному Ученику Близнецов тем не менее относился скорее с теплотой, во всяком случае, уважал его несомненное мужество. Однако на дороге у него становиться не собирался. И даже повода не собирался давать для того, чтобы жрец узрел его у себя на пути. Хономер из тех, кто перешагнёт не задумываясь. Видали мы, как это бывает.

Бойцовый Петух смотрел под ноги, шагая вниз по тропе, и оттого не видел, как далеко наверху, за спинами поезжан, из Зимних Ворот выползло облако, тихо плакавшее холодным дождём. Оно тянулось и тянулось вслед уходившим, словно рука, которая никого не собирается отпускать.

Утром Волкодаву долго не хотелось открывать глаза и возвращаться к бесчисленным заботам бодрствования. Его, впрочем, никто и не торопил, и он позволил себе немного поваляться под одеялом, благо Винитара рядом уже не было, а Шамарган ещё крепко спал, свернувшись калачиком, и легонько посапывал.

Ощущение мехового одеяла по голому телу было для Волкодава одним из обозначений блаженства. Наверное, оттого, что помимо слов говорило о полной безопасности и домашнем тепле. И ещё потому, что было оно, как и почти все иные знакомые ему определения счастья, родом из детства.

Из той короткой поры, когда огромный солнечный мир был понятным и добрым, и все были живы и собирались жить вечно, и всё было хорошо...

Волкодав неслышно вздохнул, всё-таки вылез из-под одеяла и стал одеваться. В доме было тепло. Ни с чем не спутаешь это добротное, устоявшееся тепло живого дома, в котором год за годом каждодневно растапливают очаг!.. Так и кажется, что в этом доме непременно должно быть всё хорошо – и будет всегда...

Оставшись один, Шамарган бормотнул что-то, не просыпаясь, и перекатился, выпростав из-под одеяла руку и плечо. Раскрылась подмышка, и Волкодав, уже отворачиваясь, краем глаза приметил маленькую наколку. Настоящую – в отличие от той, что после купания в ледниковых речушках наверняка расплылась и истёрлась на груди лицедея. И такова была эта наколка, что Волкодав раздумал отворачиваться и внимательно присмотрелся, стряхивая остатки дремоты. Под мышкой у Шамаргана темнел необычного вида трилистничек.

Знак Огня, вывернутый наизнанку.

Это означало – угасшее пламя. Прекращённая жизнь.

Морана Смерть...

Нынче ночью под боком у Волкодава спал верный Богини Смерти, из тех, что даже под пытками на вопрос “Кто таков?” отвечали: “Никто...”

Понятно, такое открытие не особенно обрадовало венна, но, правду молвить, не особенно удивило его. Нет худа без добра: по крайней мере теперь кое-что делалось объяснимо. И само имя, верней, прозвище Шамаргана, переводившееся на родной язык Волкодава как “беспутный гуляка”.

И умение перевоплощаться, далеко превосходившее (насколько мог судить венн) обычные способности бродячих лицедеев. И его искусство отравителя, которое Волкодаву сначала едва не стоило жизни, а потом его же и спасло, ибо грош цена отравителю, который не ведает противоядий от собственных зелий. Вот, стало быть, ты у нас ещё каков, Шамарган. Что же не убил, хотя двадцать раз мог? Поленился? Или причина была?..

Волкодав поискал глазами свои вещи. Солнечный Пламень, вдетый в ножны, висел на столбе около ложа, и на кожаной петельке, притачанной к ножнам, спал завернувшийся в крылья Мыш. А вот уцелевшего деревянного меча нигде не было видно. Волкодав вышел из дому. Двор, как и положено хорошему сегванскому двору, спускался прямо к воде. Длинная полоса берега была заботливо расчищена от тростника и камней. В одном конце её Волкодав увидел трёх молодых сегванок, мывших посуду, а поодаль, ближе к причалу, как и ожидал, – Винитара. У того, надобно думать, после вчерашних мучений тоже трещало и жаловалось всё тело, но Боги выковывают вождей из особого сплава. Винитар и не подумал устроить себе поблажку, пока заживёт расшибленная спина. Вооружился деревянным мечом, позаимствованным у Волкодава, и совершал воинское правило, без которого не мыслит прожитого дня истинный воин. Правило, которым он себя трудил, весьма отличалось от того, к которому привык Волкодав, и венн, испытав невольное любопытство, отправился посмотреть.

Сделав шаг, он, однако, чуть тут же не остановился, подумав: Кабы не решил – иду приёмы выведывать... Но не остановился, здраво рассудив: А не решит. Не таков.

К тому же он был не единственным любопытным, приблизившимся посмотреть упражнения Винитара. На краю причала, на пригретом утренним солнцем бревне, сидел Атавид, отец Атароха. Легко было сообразить, за что его прозвали Последним. Он был последним ребёнком, брошенным в Понор и выловленным из озера жителями Другого Берега. Это произошло более тридцати пяти зим назад. Племя Закатных Вершин населяло свой остров ещё чуть не половину этого срока, но Атавид так и остался последним спасённым младенцем. Не потому, что времена изменились и увечных новорождённых стали выхаживать и жалеть. Просто крепкий и здоровый народ вроде сегванов, даже утесняемый ледяными великанами, не всякий год рождает калек. Тем более таких, как Атавид.

Его правая рука была длиной всего в пядь, а венчало её вместо обычной кисти с пальцами – нечто вроде ступни, мало пригодной для какой-либо работы. Как объяснял в шутку сам Атавид, произошло это, не иначе, оттого, что его брюхатая мамка вязала носки и слишком часто натягивала их на ладонь, вместо того чтобы примерять, как положено, на ногу. Волкодав ещё вчера за столом имел возможность заметить, что среди жителей старше Атавида было впрямь немало калек. И что, в отличие от иных собратьев по участи, виденных Волкодавом прежде, эти люди охочи были подтрунивать друг над другом и каждый сам над собой. И ещё: видимо, в награду за мужество судьба не распространяла увечья на их детей и внуков, не делала его родовым проклятием Другого Берега. От браков калек неизменно рождались здоровые и смышлёные ребятишки.

Вроде Атароха.

Волкодав подошёл к Атавиду и, поздоровавшись, спросил:

– А где твой сын, почтенный? Боюсь, вчера я не успел его должным образом поблагодарить...

Атавид улыбнулся.

– Мой непоседа, – сказал он, – вчера так спать и не лёг. Чуть рассвело – снова в лодку, и только его видели. Тармаев наловить обещал. – И добавил с законной гордостью: – Никто не ловит тармаев лучше него. И никто не умеет так закоптить их, как Атарох!

Тармаем звалась местная рыба, внешне напоминавшая средних размеров сома: такая же хищная, бескостная и усатая. Те, кто пробовал тармая копчёным, утверждали, что ничего более вкусного на всём свете нет. Нежная рыба таяла во рту, истекая ароматным жирком, от неё было невозможно оторваться, и в дальнейшем при одном упоминании о тармае человек неудержимо захлёбывался слюной. Ко всему прочему, копчёный тармай избывал последствия неумеренной выпивки не хуже знаменитого саккаремского шерха – пряного отвара из требухи – и так же даровал мужчинам любовную силу. Но, как водится, чудесное лакомство не являлось на стол легко и без хлопот. Хитрая рыба никогда не попадалась на удочку. И забивалась под непролазные коряги, умело избегая сетей. Добывали тармаев только ловушками. Особыми плетёнками, куда привлечённая запахом приманки рыбина могла заползти, а вот выбраться не получалось.

– Обычно, – сказал Атавид, – когда мы подаём тармая гостям на пиру, мы предпочитаем не упоминать, что приманкой служит дохлая мышь.