Самоцветные горы - Семенова Мария Васильевна. Страница 50

– Кошка, – сказал Волкодав.

– Конечно кошка. Но маленькая девочка увидела хищного демона, готового утащить её в бездну. От страха она потеряла сознание, обморок перешёл в сон, а утром она проснулась заикой. И к тому же осталась неисправимой пачкуньей, осквернявшейся от малейшего духовного или телесного напряжения... Каково, а?.. И вот тогда, удерживая память младенца, я призвал разум сидевшего передо мною подростка, и мы вместе изгнали ужасного духа, увидев вместо него добрую кошку, пришедшую узнать, что случилось, и спеть маленькой хозяйке песенку на ночь. Эта кошка, между прочим, здравствует и поныне, и я тут же велел принести её, чтобы Агитиаль могла взять её на руки и погладить. Потом я пробудил девочку... Ты будешь смеяться, но меня порывались назвать чудотворцем, поскольку от тяжкого заикания не осталось следов. А чуть позже оказалось, что ушло и всё остальное. Вот так-то, и никаких лекарских отрав, которыми её в могилу чуть не свели!.. А через две седмицы её царственный батюшка призвал во дворец могущественных иноземных купцов, тех, что держат в Мельсине постоянные лабазы и лавки. Был пир, и на пиру Агитиаль сидела на белых шёлковых подушках между матерью и отцом. Она ела сколько угодно персиков и сладкого винограда, давала кусочки рыбы своей пушистой любимице и с каждым заморским гостем весело беседовала на его языке – ибо, как я уже говорил, девочка выросла среди книг, усугубивших её врождённые дарования. И надо ли упоминать, что на другой день во всём городе только об этом и говорили. Кое-кто сейчас даже болтает, будто в облике юной Агитиаль к нам вернулась венценосная провидица Фейран...

– Стало быть, – сказал Волкодав, – теперь у тебя в Мельсине дворец, набитый золотом и наполненный слугами...

– Варвар!!! – возмутился Эврих и от возмущения даже остановился, а Афарга с Тартунгом на всякий случай придвинулись ближе к своему благодетелю, явно соображая, не придётся ли всё-таки его защищать. – Варваром ты был, брат мой, варваром и остался, хотя бы Ниилит и обучила тебя книжки читать!.. Это я тебе в лицо говорю и обратно свои слова ни за что не соглашусь взять! Что за привычка всё исчислять в деньгах!.. Да будет тебе известно: когда достойный шад возжелал всячески вознаградить меня, я испросил лишь возможности всемерно пополнять свою сокровищницу премудрости, изучая собрания драгоценных книг и беседуя с достойными бесед!.. Я воистину скорблю, если ты до сих пор не способен понять...

– Да провались он, твой дворец, – буркнул Волкодав. – И твоё золото. Можешь ночной горшок себе из него сделать, небось долго прослужит. Я вот что знать хочу: ты со здешним вейгилом только как проситель разговаривать можешь? Или шадский Лечитель чего-нибудь и потребовать право имеет?..

Эвриху понадобилось несколько вполне ощутимых мгновений, чтобы перенестись из тронного зала мельсинского дворца обратно в пыльную, душную и до невозможности дневную реальность Чирахи. Он огляделся. Они стояли перед домом наместника.

Вейгил, как и полагалось уважаемому саккаремскому сановнику, оказался дороден, осанист и седобород. Согласно мнению, издревле бытовавшему у народа этой страны, дородство означало спокойное благополучие в делах и потому приличествовало как домовитой хозяйке, не обремененной надобностью хвататься за десять дел разом, так и вельможе, чей город наслаждается миром и процветанием. Вейгил радушно приветствовал Эв-риха, он рад был всячески услужить Лечителю наследницы Агитиаль, но историю, рассказанную своим седьмым помощником, повторил почти слово в слово.

– Могу ли я узнать, что подвигло тебя на такое участие в судьбе злополучного воришки, почтенный? – поинтресовался он затем.

– Я никогда не встречал несчастного шо-ситайнца, высокородный вейгил, – ответил аррант. – Но здесь со мной человек, в своё время хорошо знавший Винойра. И у этого человека есть весомые основания утверждать, что твоё правосудие совершило прискорбнейшую из возможных ошибок, осудив невиновного.

– Винойр происходит из племени, у которого кража считается немыслимым делом, – заговорил Волкодав. – Взять в бою – да, для них это святое. Но воровство – занятие не для мужчин.

Вейгил покачал головой.

– Жизнь была бы намного проще, почтенный иноземец, если бы мы могли составлять полное представление о человеке лишь по его племенной принадлежности, – сказал он венну. – В царствование предшественника солнцеликого Мария мне довелось служить на северо-востоке страны, и я неплохо узнал нравы степных мергейтов... если такое название тебе что-нибудь говорит. У этих кочевников кража тоже считается величайшим грехом... но – только пока речь идёт о своих. Мергейт у мергейта не стащит даже куска сухого навоза, приготовленного для костра. Но все чужие, все иноплеменники для них – не вполне люди, а стало быть, и человеческим законам не подлежат. Поэтому, например, саккаремского земледельца можно как угодно обманывать и обирать. И если слово, данное мергейтом мергейту, ценится дороже золота и породистых табунов, то такое же слово, данное пахарю, немедленно уносит ветер... Для того, чтобы доказать мергейтам их заблуждение, иной раз требовалась вся мощь нашей вооружённой руки. – Тут вейгил покосился на деревянный костыль, стоявший рядом с его креслом, и стала понятна другая причина его нынешнего дородства. – Да, друг мой, некогда я был воином, редко покидавшим седло, и не дослужился до комадара именно из-за вероломства мергейтов. А всё оттого, что они распространяют присущее им благородство лишь на своих. Скажи, многим ли ты готов поручиться, что твой друг шо-ситайнец не повёл себя таким же образом, приехав в иную страну?

– Своей свободой, – хмуро проговорил Волкодав. – Я знаю Винойра гораздо лучше, чем тебе кажется, высокородный вейгил. Я занял бы его место в невольничьем караване, если бы это могло тебя убедить.

Эврих в ужасе посмотрел на него... Вейгил же погладил бороду и повернулся к молча стоявшему Винитару:

– А ты что скажешь, почтенный?

– Мой народ – сегваны, – ответил молодой вождь. – И у нас не принято свидетельствовать о мужчинах и женщинах, с которыми не жил под одной крышей и не ходил в море. Но за шо-ситайнца ручается человек, которому я неоднократно без колебаний вверял свою жизнь. И потому я присоединяю к его ручательству своё, высокородный вейгил, в надежде, что клятва кунса и потомка кунсов острова Закатных Вершин способна тебя убедить.

На лице вейгила промелькнула тень некоего чувства, подозрительно похожего на восхищение, – о, как они готовы стоять один за другого, эти воины из северных дебрей!.. нам бы подобную верность!.. Но седобородый наместник, сам бывший некогда воином, уже много лет жил в совершенно другом мире, где, кроме простой чести и верности товарищу, следовало иметь в виду удобство своего кресла и устройство судеб родни. А значит, приходилось брать в расчёт перво-наперво расположение вышестоящих, причём многочисленных и также занятых собственными выгодами, к тому же часто противоположного свойства...

А кроме того, легко произносить самые страшные поручительства, какие угодно “я бы” и “если бы”, зная наверняка, что на самом-то деле никто тебя не поймает на слове и в рабский караван не поставит. Это тоже было отлично известно вейгилу. Последние годы он сам часто сравнивал себя с рулевым большого парусного корабля, лавирующего в узких чирахских протоках при коварном течении и переменчивом ветре. И то, что он в конце концов сказал, вполне соответствовало образу осторожного кормщика.

– Почтенные мои, – проговорил он, тщательно разглаживая изумрудные полы халата, и на руке, ещё не забывшей рукоять меча, блеснул перстень с мутно-желтоватым топазом, знак его власти. – Вот что, почтенные мои... ты, славный Лечитель, и вы, благородные чужестранцы. Весомые слова произнесли вы передо мной, и, во имя Богини Карающей и Милосердной, у меня нет причин подвергать услышанное сомнению или искать в нём какую-то корысть. Но человек, о котором вы столь самоотверженно берётесь радеть, был осуждён в полном соответствии с законами Саккарема, и для признания его невиновным, увы, недостаточно нескольких добрых слов в его защиту... даже из уст людей безусловно достойных. Боюсь, как бы солнцеподобный не сделал меня младшим сборщиком податей, проведав, что я заставил судью изменить приговор просто в угоду человеку, снискавшему его расположение!.. Сделаем же так: если вы мне разыщете доказательство, неопровержимо свидетельствующее о невиновности шо-ситайнца, я немедленно прикажу сделать в судебных книгах новые записи и совершу всё прочее, от меня зависящее, дабы загладить прискорбную ошибку. В частности, составлю письмо за своей подписью и печатью и употреблю казну, чтобы вернуть осуждённого и, елико возможно, выкупить его распроданное имущество... Мне кажется, такое решение не нанесёт ущерба справедливости шада. Что скажете, почтенные?