Опергруппа в деревне - Белянин Андрей Олегович. Страница 16

— Младший сотрудник Лобов! — не выдержав, рявкнул я. — А ну прекратить дешёвый балаган!

— Батюшка Никита Иванович? — недоверчиво раздалось из-за ворот. — И бабуля с вами? Нет… Ну тады простите меня, дурака, приказу не подчинившегося. Ибо честь моя замарана, а один замаранный мундир — всей опергруппе позор и пятно на видном месте! Абрам Моисеевич, не дёргайтесь…

— Митька! Уволю! Вот как бог свят, уволю!

— Таки сделайте это побыстрей или ви уже понесете грустную весть моей Саре! Пусть дети знают, шо их папа пал в неравной борьбе с людской чёрствостью в бою за яйца…

— Да бери сколь хошь ты энтих яиц, всю душу вымотал! — сорвался кто-то из мужиков, и вся деревня поддержала его согласным воем:

— Хоть телегу грузите, тока не вешайтесь! Никаких денег не надо, так гребите…

— Димитрий! Ви слышали? Таки это имеет некий смысл…

— Мне честь дороже.

Это были последние Митькины слова. Раздался истошный визг Шмулинсона, и верёвка на воротах резко натянулась. Подскочившее тело портного-гробовщика ударилось макушкой о венец, раздался треск и…

— Ломайте, мужики, — сипло попросил я, отходя от ворот.

Маняшин папа поднялся первым. Один удар плечом, лёгкий, без видимого напряжения, и калитку вместе с засовом снесло внутрь старостиного двора. Сам кузнец явно испугался, смущенно пропуская меня вперёд. Я автоматически козырнул… Внутри оказалась картина, достойная пера Шекспира (традиционно «обворовывающего» деревенских).

Под воротами, вниз головой, кривыми ногами вверх, стоит Абрам Моисеевич; рядом, на обломках табуретки лежит наш Митька с самым тупым выражением лица; и на шее у каждого обрывок верёвки… Ну да, Митькин вес не каждый корабельный канат выдержит, неудивительно, что Шмулинсона так подкинуло.

Я попытался аккуратно перевернуть «жертву масонского заговора», едва не навернулся вместе с ним, но пеньковый галстук развязать успел. После чего с наслаждением нахлестал Шмулинсона по щекам. Он порозовел и поднял на меня полные глубочайшей скорби евангельские глаза… Стыда в них не было!

— Не мой сегодня день, — печально прогудел сзади бас моего напарника. — С утра не заладилось, может, к Бабуленьке-Ягуленьке сходить — вдруг сглаз какой? Мало ли у нас, честных милиционеров, завистников вокруг бродит…

— Ага, буквально табунами шастают! — резко оборвал его я. — А ну, взять наперевес соучастника по суициду и шагом марш в избу! Товарищеский суд отложим до возвращения в Лукошкино.

Митька спорить не стал, снял с бычьей шеи верёвочку, вздохнул, сунул Шмулинсона под мышку и направился восвояси заданным курсом. Я ещё немного потолкался в толпе, надеясь выяснить что-нибудь насчёт участия дьяка, и кое-кто действительно подтвердил — был тут один, не местный, смущал народ страшными историями о нашем произволе.

Всё, Груздева надо брать, доигрался… Хотя, если вдуматься, подобное поведение для него несколько странновато. В том смысле, что заварить бучу, подбивая невинных людей к пустопорожнему бунту, — это ему раз плюнуть. Но заблаговременно покинуть место преступления, не дождавшись результата, не в его правилах…

Вспомнился стоящий за леском терем боярина Мышкина. Неужели опять шамаханы в личинах? Было у нас разок такое, потом еле расхлебали… Шамахан, по мере необходимости, может перевоплотиться в кого угодно, хоть в дьяка Фильку, хоть в царя Гороха, хоть даже в меня самого! И отличить его можно лишь по маленькому поросячьему хвостику, не поддающемуся никакой магии. Может, пора стрельцов из города звать, или я опять себя накручиваю?

И, кстати, пообедать пора, а то как перекусил с утра, так до сих пор хоть бы яблочко зелёное кто предложил. Надо бросать всё и идти к Яге, она меня голодного на дух не переносит. В хорошем смысле… Вот так я и поступил, и оказался только в выигрыше.

…Уже практически на закате донельзя довольного Абрама Моисеевича отправили в Лукошкино на телеге, под завязку гружённой корзинками с яйцами. Гешефт полный, театр двух актёров взял реванш, деревня надолго запомнит их яркую постановку.

Митька сумрачно слоняется по двору, гоняя мелких пауков и подманивая на свист крупных. Почему они шли, фиг их знает! Может, он свистит по-особому, может, пауки всё равно в нашу избу лезут, а так хоть парень при деле. Мозги ему бабка вправила, Марфа Петровна ещё не заходила, но ведь придёт точно — до конца сына стыдить…

Чувствую, у них тут это любимое занятие — стыдить и просить прощения. Староста вот уже приходил, извинялся, что ворота низкие и верёвка некрепкая, когда снова надумаем вешаться, чтоб к нему шли, уж он-то понадёжнее положит…

— Никитушка, — Яга ненавязчиво оторвала меня от грустных размышлений, — ты бы поел чего, а? Ить ноченькой в засаду пойдёте, на голодное брюхо всех злодеев упустите…

— У меня морда лица треснет, и вам придётся накладывать мне швы шерстяными нитками, — самокритично пошутил я. — А если серьёзно, так там всех злодеев один дьяк Филимон. И то не факт, что этой ночью он непременно будет шастать у боярского терема. Может, всё-таки надо было сначала самого Мышкина спросить?

— Так он тебе и сказался… Ить обсуждали уже, голубь ты наш, надо завсегда первым Фильку ловить — ежели его за жабры взять, так он сам всех сдаст! А уже с информацией можно и боярина за седьмое ребро щупать…

Идея ночного бдения была бабкина. Мне лезть в засаду не улыбалось нисколько. Ну не чувствовал я в этом перепелёсом деле серьёзного уголовного подтекста. Так, невнятная суета, сплошные неувязки, недомолвки, непонятки и нестыковки, а кончится, как в плохом детективе, — пшиком… Однако же, забегая вперёд, скажу, пшиком не кончилось, кончилось другим звуком.

В «секрет» залегли с Митькой, он приволок полстога сена, и мы устроились под шумящими на ветру берёзами с максимальным комфортом. Ночь была звёздная, тихая и располагающая к жутким историям. Таких страшилок на уровне детского сада мой напарник знал на три тома с продолжением, поэтому без приглашения запустил очередную деревенскую мистификацию:

— А за околицей мужик один жил, Донькой его звали, Долдон — полное имя будет. Бабник бы-ыл… страшеннейший! Тока где бывало юбку увидит, сразу туда шасть — и прям тут же соблазнит! Всех подряд соблазнял, что девок, что молодух, что жен, дитями обложенных, а иногда по скучности и бабок каких, что посимпатичнее… Наобещает им с три короба сластей, бусинок да полотну разного, они сами собой на него и прыгают! Дуры бабы, известное дело… Ну, мужики-то тоже на энто баловство сквозь пальцы не смотрели — били его, бывало, по-чёрному. Однако ж сам инструмент греховоднический навек отбить стеснялись, из мужской солидарности. А тут прослышал Донька, что у бабы одной муж помер, да лично к ней лыжи и навострил…

— Её случайно не Анной звали? — встрепенувшись, уточнил я. Вообще-то Митькины байки кого угодно убаюкают, но ведь я привык, что обычно он Шекспиром пользуется, а тут вроде Пушкин…

— Точно, Анька-рыжая! — не удивившись, подтвердил он. — Ох и дедукция у вас в развитии, Никита Иванович, завидую по-доброму… Так продолжать али вы сами доскажете?

— Ври дальше.

— Обижаете, батюшка, — совершенно не обиделся он, с хрустом потянулся, перевернувшись на спину и, удовлетворённо крякнув, продолжил: — Вот они, Донька с Анной, чёй-то заспорили про любовь, но ненадолго… Известно же, сердце бабье на ласку падко, на отзыв сладко, на взятки гладко. Тока-тока обниматься-миловаться и начали, как вдруг — нате вам…

— Каменный гость?

— Не-а, хуже…

— Муж вернулся!

— Не-а, да что вы всё о глупостях каких, — раздражённо подскочил Митяй. — Я ж говорю, вона — дьяк побежал!

Филимон Груздев (а это был он, вне всяких сомнений) дюзнул мимо нас со скоростью Мюнхаузена на ядре! Причём ядро было о-очень горячим… Мой напарник кинулся было в погоню, но я успел удержать его за штанину. Нет, вру, тормознуть Митьку на стартовом рывке и пятерым стрельцам не под силу. Я удержал его штаны. Парень запутался, матюкнулся и грохнулся, скоростной дьяк скрылся в перелеске.