Господин военлёт - Дроздов Анатолий Федорович. Страница 42

– Был атакован германским аппаратом, – говорю нарочито громко, чтоб Володя слышал. – Летнабу пулей раздробило кисть, однако он, превозмогая боль, открыл ответный огонь и повредил аппарат противника. Германец с позором удалился. Ходатайствую о награждении корнета Лауница! За храбрость!

– Непременно! – подтверждает Егоров. Он понял.

Володя слабо улыбается. Солдаты кладут его на носилки, несут к автомобилю. Через полчаса Володя будет в госпитале.

Егоров ведет меня к себе. Коротко рассказываю.

– «Фоккер»! – заключает Егоров. – Черный цвет германских аппаратов – на фронте союзников. Щит и шлем на фюзеляже – герб. Барон или граф. У нас таких размалеванных пока не видели, перебросили с того фронта. Наверное, пронюхали.

Он не объясняет, что немцы пронюхали, и без того ясно. С секретностью в русской армии плохо: офицеры слишком много болтают. К тому же германские летчики не спят. Сосредоточение войск для наступления скрыть трудно: маскировать такие масштабные операции от наблюдения с воздуха не научились. А вот немцы бдят. Заметили наш «Моран», вызвали истребитель.

– Вечером расскажете летчикам, – говорит Егоров. – Пусть держатся настороже. Черным бароном мы займемся. Вы очень рисковали при посадке, Павел Ксаверьевич, – заключает Егоров. – Могли разбить аппарат, покалечить себя.

– Однажды из-за меня тоже рисковали…

Он кивает: долг платежом красен.

– Я представлю вас к званию подпоручика! Давно пора. Лауница – к ордену Георгия. Заслужили. Спасли свой аппарат, повредили неприятельский, доставили важные сведения.

Благодарю. Все хорошо, но я остался без летнаба. Других в отряде нет, разбивать пару «Ваня-Вася» мне не хочется. Однако безделье не затягивается. Меня вызывают к Егорову. В кабинете незнакомый подполковник, поджарый, с умным лицом. Егоров представляет меня, затем кивает на гостя:

– Подполковник…

– Достаточно звания! – говорит гость.

Военная разведка… Единственные в этой горделивой армии, кто не светится на публике.

– Господин прапорщик! – говорит подполковник. – Мне рекомендовали вас как храброго и умного военлета. Последнее качество для нашего дела определяющее. Вы согласны выполнить опасную миссию?

– Так точно!

– Вам не интересно, в чем она заключается?

– Расскажете.

– Мне правильно вас рекомендовали! – улыбается полковник. – Подойдите к столу!

На столе – карта. Беглого взгляда достаточно, чтоб понять: сделана по нашим фотоснимкам. Узнаю очертания лесов, русла рек, нити дорог. В полете я смотрю вниз.

– Нужно доставить человека вот сюда! – подполковник указывает карандашом. Точка ложится за передовой линией, в тылу немцев. – Через сутки забрать его, но в другом месте. Задача состоит в том, что сделать это нужно как можно незаметнее. Сумеете?

– В этом месте нельзя высаживать!

– Почему?

– Открытое поле на виду большого села. В селе наверняка есть неприятель. Посадка аппарата не останется незамеченной.

– Что вы предлагаете? – подполковник заинтересован.

– Насколько понимаю, объектом операции является железнодорожная станция.

– Почему вы так заключили? – хмурится подполковник.

– Других объектов, имеющих военное значение, у места посадки нет.

– Гм-м…

Непонятно: одобрение это или насмешка. Однако рот мне не затыкают, продолжаю:

– Агента лучше высадить у железнодорожного полотна, вот в этом квадрате. Железнодорожная насыпь закроет нас от любопытных взоров, с другой стороны – лес. Не думаю, что зимой здесь есть люди. Если агента одеть железнодорожным рабочим, на него не обратят внимания. Что может быть естественнее железнодорожника, идущего вдоль пути?

– Вы, часом, не служили в разведке, Павел Ксаверьевич? – спрашивает подполковник.

Служил! Только в другой армии и звали меня иначе. Качаю головой.

– Не желаете послужить? Обещаю быструю карьеру и достойное звание. Мне странно видеть такого человека, как вы, всего лишь прапорщиком, к тому же заведующим обозом.

Егоров хмурится – камешек в его огород.

– Я хочу остаться в отряде с боевыми товарищами.

Егоров улыбается.

– Как знаете! – Подполковник сворачивает карту.

– Есть еще замечание.

Он поднимает голову.

– При пересечении линии фронта аэроплан увидят. Надо закрасить наши кокарды и нарисовать германские кресты.

– Опять вы за свое, прапорщик! – сердится Егоров. – Это запрещено конвенцией!

– А травить людей газом разрешено? – холодно говорит подполковник. – Обстреливать госпитали, вешать мирных жителей? Возможно, вы еще не поняли, господин штабс-капитан, но эта война – на уничтожение. Прапорщик дело говорит.

– Если немцы захватят в плен летчика на русском аппарате, его отправят в лагерь военнопленных, – не сдается Егоров. – Если опознавательные знаки будут германские, его расстреляют как шпиона.

– Что скажете? – подполковник смотрит на меня.

– Что случается с агентом, если попадает в плен?

– Расстреливают! – пожимает плечами подполковник. – У немцев это быстро.

– Чем я лучше его?

– Решено! – подполковник встает. – Вы слышали, господин штабс-капитан? Завтра!..

Вылетаем на рассвете, вернее, в предрассветных сумерках. Набираю высоту над летным полем. Хотя видимость неважная, быть обстрелянным своими не улыбается. По известному закону подлости свои в своих всегда попадают. Мой «Моран» несет на плоскостях и киле тевтонские кресты. Их малевали в закрытой палатке-ангаре, у входа дежурил караул жандармов. Меры секретности приняты серьезные.

Мой пассажир выглядит мирно. Среднего роста, мешковатая форма железнодорожника, невыразительное лицо. Ни горделивой посадки головы, ни военной выправки. Пройдешь в двух шагах и не заметишь. Подполковник умеет выбирать агентов.

Долетаем без приключений. Перед посадкой разворачиваюсь, чтоб сразу лететь в сторону фронта. Прогалина вдоль железной дороги узкая, но достаточная для «Морана». Аппарат еще скользит по снегу, когда «железнодорожник» выпрыгивает из кабины и бежит к дороге. Взлетаю и оглядываюсь: одинокая фигурка движется вдоль железнодорожного полотна, вокруг – никого.

По возвращении докладываю подполковнику и отправляюсь спать. Подняли меня ночью, надо отдохнуть. Спится мне плохо – тревожат мысли. Если агента поймают, как доказать, что высадил верно? Вдруг предложение мое опрометчивое? СМЕРШа здесь нет, но неприятности не замедлят быть. Встаю и бреду в ангар. Синельников давно проверил «Моран», теперь сидит и курит. Обхожу вокруг аппарата, смотрю на льюис. Обычная пехотная модель с толстой трубой-кожухом. Интересно…

– Синельников?

– Я, ваше благородие!

– Пулеметы были с сошками?

– Так точно!

– Где они?

– Снял, в ящике валяются.

– Поставь обратно!

– Зачем они в небе?

– Делай, что тебе говорят!

– Слушаюсь, ваше благородие!

Синельников обижен, я непривычно резок, но объясниться не могу. У меня предчувствие.

На рассвете я лечу по другому маршруту. Вопреки предчувствию, ничего подозрительного. Я даже делаю круг над местом посадки – никого. Разумеется, можно одеть группу захвата в белые маскхалаты, спрятать ее в лесу или возле дороги, но это не та война. Таким приемам еще не научились.

Сажусь, жду – тихо. Группы захвата нет, агента – тоже. Надо ждать. Курю – никого. Насыпь закрывает от меня поле и станцию. Выбираюсь из кабины, снимаю «льюис» и бреду к насыпи. При попытке захвата буду стрелять. «Льюис» не «калаш», но машинка тоже хорошая – практически та же скорострельность. Тяжеловат, правда, да и магазин не слишком вместительный, но отбиться можно.

Железная дорога пустынна. Сколько мне ждать? Срок с полковником не оговорен, велено по обстановке. Это означает – вся ответственность на пилоте. Улетишь раньше – виноват, свои взгреют – не забрал агента. Промедлишь – попадешь к немцам. Тевтоны церемониться не станут: военно-полевой суд – и к стенке. Время идет, мотор стынет. «Гном» – двигатель ротативного типа, охлаждение воздушное, от мороза ничего не лопнет. Это не означает, однако, что можно не беспокоиться. Холодные двигатели на морозе, бывает, не запускаются.