Девушка, которую ты покинул - Мойес Джоджо. Страница 25

— И вы хотите, чтобы я передал ему от вас весточку.

— Я хочу, чтобы вы вытащили его оттуда, — сказала я и, увидев его удивленно поднятые брови, продолжила горячо убеждать его: — Господин комендант! Вы всегда вели себя так, будто мы друзья. И я умоляю вас. Пожалуйста, помогите моему мужу. Я знаю, что творится в подобных местах, у него практически нет шансов выжить. — Когда комендант не ответил, я решила не упускать свой шанс. Я уже тысячу раз прокручивала в голове свою речь. — Вы ведь знаете, он всю свою жизнь посвятил служению искусству, служению красоте. Он мирный человек, добрый человек. Он любит писать картины и танцевать, а еще вкусно поесть и выпить хорошего вина. Его жизнь или смерть никак не повлияет на судьбу Германии.

Он посмотрел вдаль, сквозь обнаженные ветви деревьев, будто желая проверить, далеко ли ушел второй офицер, затем затянулся сигаретой.

— Мадам, вы очень сильно рискуете, когда просите о подобных вещах. Вы ведь знаете, как ваши сограждане обошлись с женщиной, которая, по их мнению, сотрудничала с немцами.

— Они и так не сомневаются, что я с вами сотрудничаю. Одно ваше присутствие в нашем отеле делает меня без вины виноватой.

— Да, и еще то, что вы танцевали с врагом, — хмыкнул он и, заметив мое удивление, добавил: — Я ведь уже говорил вам, мадам, что ничего из происходящего в этом городе не проходит мимо меня. — Мы стояли и молча смотрели вдаль. Где-то вдалеке прогремел взрыв, и земля под ногами слегка задрожала. Девочки тоже это почувствовали, так как удивленно уставились себе под ноги. Комендант сделал последнюю затяжку и затушил окурок каблуком. — Тут вот какое дело. Вы умная женщина. И наверняка хорошо знаете человеческую натуру. И тем не менее ведете себя так, что я, солдат вражеской армии, имею полное право расстрелять вас без суда и следствия. И, несмотря на это, вы приходите сюда, рассчитывая на то, что я не только оставлю без внимания сей факт, но и помогу вам. Своему врагу.

— Все потому… что я вижу в вас не только… только врага, — судорожно сглотнула я и, не дождавшись его ответа, выпалила: — Ведь вы сами говорили… что иногда мы просто обычные люди. — Его молчание придало мне храбрости, и, понизив голос, я продолжила: — Я знаю, вы могущественный человек. И очень влиятельный. Если вы скажете, чтобы его освободили, его непременно освободят. Ну пожалуйста.

— Вы не понимаете, о чем просите.

— Нет, я уверена, что если он останется там, то непременно погибнет. — Я заметила, что в глазах коменданта зажегся странный огонек. — Ведь вы джентльмен. Ученый. Неравнодушны к искусству. — Я запиналась и теряла слова. Сделав шаг вперед, осторожно дотронулась до его руки. — Господин комендант. Пожалуйста. Вы ведь знаете, что я никогда в жизни не стала бы ничего у вас просить, но сейчас умоляю… Пожалуйста, ну пожалуйста, помогите мне.

У него был такой сумрачный вид. А потом он сделал то, что я меньше всего ожидала. Поднял руку и осторожно убрал у меня с лица прядь волос. Убрал нежно, задумчиво, словно давно об этом мечтал. Ничем не выдав своего потрясения, я стояла не шелохнувшись.

— Софи…

— Послушайте, я отдам вам картину, которая вам так нравится, — произнесла я, но он тут же опустил руку и с тяжелым вздохом отвернулся. — Это самое ценное, что у меня есть.

— Ступайте домой, мадам Лефевр.

Я чувствовала, что начинаю впадать в панику.

— Что я должна сделать?

— Пойти домой. Взять детей и пойти домой.

— Все, что угодно. Если вы сможете освободить моего мужа, я сделаю все, что угодно. — Мой голос эхом разносился по обледеневшему лесу. Единственный шанс помочь Эдуарду ускользал от меня. Комендант повернулся и пошел прочь. — Вы меня слышите, господин комендант?

Комендант резко развернулся, лицо его исказилось от ярости. Он размашисто зашагал ко мне и остановился только тогда, когда его лицо оказалось всего в нескольких дюймах от моего. Я чувствовала его дыхание. Краем глаза я видела, что девочки застыли в напряженном ожидании. Нет, только не показывать им своего страха!

— Софи… — окинул он меня многозначительным взглядом и, оглянувшись, продолжил: — Софи, я… я уже почти три года не видел жену.

— Я уже два года не видела мужа.

— Вы должны знать… вы должны знать… то, что вы просите у меня… — Он отвернулся, словно боялся посмотреть мне в лицо.

— Я предлагаю вам картину, господин комендант, — проглотив комок в горле, с трудом выдохнула я.

У него стала подергиваться нижняя челюсть. Он посмотрел куда-то мимо меня:

— Мадам, вы или очень глупы, или…

— И что, это купит моему мужу свободу? Я… я смогу купить своему мужу свободу?

Он обернулся, его лицо болезненно сморщилось, будто я заставляла его делать то, что ему не хотелось. Потом остановил взгляд на носках своих сапог. Наконец шагнул мне навстречу, чтобы нас не могли услышать.

— Завтра ночью. Приходите ко мне в казармы. Когда закончите с делами в отеле.

Чтобы не идти прямо через площадь, я вела девочек за руку обходными тропами, и, когда мы оказались в «Красном петухе», наши юбки были сплошь заляпаны грязью. Девочки как-то странно притихли, хоть я и пыталась им втолковать, что немецкий офицер просто расстроен из-за того, что собирался пострелять голубей, а те улетели. Приготовив им теплое питье, я прошла в свою комнату и захлопнула дверь.

Я легла на кровать, закрыла лицо руками, чтобы свет не резал глаза, и пролежала так примерно полчаса. Затем встала, достала из шкафа синее шерстяное платье. Эдуард обычно говорил, что в синем платье я похожа на школьную учительницу. Но говорил так, словно нет ничего лучше, чем быть школьной учительницей. Я сняла испачканное платье, оставив его лежать на полу. Сняла плотную нижнюю юбку, подол которой был вечно в грязи, оставшись в сорочке и панталонах. Сняла корсет, затем — оставшееся нижнее белье. В комнате стоял жуткий холод, но я его не чувствовала.

Потом я встала перед зеркалом.

Уже много месяцев я не смотрела на свое тело; и у меня были на то основания. Тень, что я видела в покоробленном зеркале, принадлежала не мне, а какой-то незнакомой женщине. От меня осталась лишь половина, груди обвисли, сморщились и уж более не напоминали два пышных полушария из белой плоти. Я была такой худой, что кожа, казалось, просвечивала: ключицы, ребра, тазовые кости выпирали наружу. Даже мои волосы, когда-то живого, насыщенного цвета, потускнели.

Тогда я подошла поближе, чтобы рассмотреть свое лицо: под глазами залегли тени, между бровей образовалась хмурая морщина. Я поежилась, но не от холода. Нет, я вспомнила о той девушке, что Эдуард покинул два года назад. Вспомнила о его нежных руках, обнимающих меня за талию, о теплых губах, касающихся моей шеи. И закрыла глаза.

Уже много дней он пребывал в плохом настроении. Он работал над полотном, где были изображены три сидящие за столом женщины, и ему никак не удавалось ухватить суть. Я позировала для картины и молча смотрела, как он пыхтит и морщится, швыряет палитру, в отчаянии запускает руки в волосы и ругается.

— Давай прогуляемся, — с трудом разогнувшись, предложила я; мне было тяжело сидеть в одном положении, но признаваться не хотелось.

— Не хочу я гулять.

— Эдуард, пока ты в таком настроении, у тебя ничего не получится. Двадцать минут на свежем воздухе тебе не повредят. Пошли! — Я взяла пальто, обмотала шею шарфом и остановилась на пороге.

— Не люблю, когда меня отрывают от работы, — проворчал он, надевая пальто.

Даже если он был не в духе, меня это не слишком трогало. Я уже успела привыкнуть к нему. Когда работа у Эдуарда шла хорошо, он был самым чудесным мужчиной на свете: жизнерадостным, готовым во всем видеть красоту. Но когда что-то не ладилось, черная туча нависала над нашим домом. В первые месяцы нашей совместной жизни я винила себя за то, что не способна его развеселить. Но чем больше прислушивалась к разговорам других художников в кафе «Ля руш» или в барах Латинского квартала, тем яснее начинала понимать, что всем им свойственны перепады настроений: подъем, если картина успешно завершена или продана; спад, если работа не клеилась или подверглась острой критике. Такая смена настроений подобна прохождению атмосферного фронта, следовало или переждать ее, или приспособиться к ней.