Атлант расправил плечи. Книга 2 - Рэнд Айн. Страница 73

Реардэн заговорил о деле – более сурово и категорично, чем при общении с мужчинами.

Сейчас, глядя на дарственный сертификат, лежащий на столе, и вспоминая о стоящей на платформе девушке, Реардэн почувствовал, как эти два мгновения слились в одно и ослепительно вспыхнули. В этом пламени сгорели все сомнения, пережитые им в промежутке; и перед мысленным взором Реардэна вспыхнул ответ на все вопросы.

Виноват? Виноват даже больше, чем мне казалось тогда, виноват в том, что казнил себя за то, что было во мне самым прекрасным. Я проклял единство своего разума и своего тела, считал преступлением то, что мое тело откликнулось на систему ценностей, порожденную моим разумом. Я усомнился в том, что это – основа основ жизни, что это потребность плоти, как и устремление души, я считал свое тело безжизненной грудой мышц, а не средством постижения высочайшего наслаждения, объединяющего мою плоть с разумом. Этот дар, который я презирал, как постыдный, отвращал меня от проституток, но породил во мне желание в ответ на величие женщины. Желание, которое я считал непристойным, возникло не при виде ее тела, а от осознания, что великолепное тело излучает дух; я жаждал не ее тела, а ее личности. Я стремился овладеть не девушкой в сером, а женщиной, которая управляет железной дорогой.

Но я проклинал способность моего тела выражать мои чувства, я ненавидел себя, считая для нее оскорбительным самое чистое, что мог ей дать, так же как сейчас проклинают мой дар превращать работу своего разума в металл, так же как меня проклинают за умение преобразовывать материю в соответствии с моими потребностями. Я принял их законы и поверил, что духовные качества человека должны оставаться бессильным желанием, не выраженным в действиях, не ставшим реальностью, что жизнь тела должна быть жалкой, бессмысленной, унизительной; я признал, что человек, стремящийся к удовольствию, должен быть заклеймен как низшее животное.

Я нарушил их правила, но попал в расставленные ими сети – сети кодекса, созданного для того, чтобы его нарушали. Я не гордился своим неповиновением, считал его грехом, я проклял не их – себя; возненавидел не их систему правил, а саму жизнь; я скрывал свое счастье как постыдную тайну. Я должен был переживать свое счастье открыто, это наше право; должен был сделать ее своей женой – а разве не она моя настоящая жена? Но я обозвал свое счастье грехом и заставил ее пережить его как позор. Сейчас они хотят опорочить ее, но я опередил их. Я сам сделал это возможным.

Я сделал это во имя жалости к самой презренной женщине, которую знаю. Это тоже входит в свод их правил, и я принял это. Я полагал, что один человек в долгу перед другим, ничего не получая в ответ. Я считал своим долгом любить женщину, которая мне ничего не дала, предала все, ради чего я жил, требовала счастья для себя за счет моего счастья. Я считал, что любовь – это дар, полученный однажды и навсегда, не требующий, чтобы за него боролись. Точно так же, как они считают, что богатство вечно и его можно отнять и удержать без особых усилий. Я считал, что любовь – это дар, а не вознаграждение, которое нужно заслужить; они тоже думают, что вправе требовать незаслуженного богатства. Они уверены, что их потребность дает им право на мою энергию. Но ведь и я считал, что в несчастье Лилиан заключается ее право на мою жизнь. Из жалости к ней я десять лет истязал себя. Я поставил жалость выше своей совести, и это мой грех. Я совершил преступление, сказав ей: "По моим понятиям, сохранение нашего брака стало жестоким обманом. Но у меня не такие принципы, как у тебя. Я не понимаю их и никогда не понимал, но приму".

И вот они передо мной на столе, эти принципы, которые я принимал, не понимая, вот ее любовь ко мне, любовь, в которую я никогда не верил, но которую пытался пощадить. Вот результат незаслуженного. Я думал, что несправедливость оправданна, если страдать буду я один. Но несправедливость нельзя оправдать. Это наказание за то, что я принял как должное омерзительное зло – духовное самосожжение. Я думал, что стану единственной жертвой. В действительности я принес самую благородную женщину в жертву самой низкой. Когда поступаешь из жалости вопреки справедливости, достойный получает наказание вместо виноватого; спасая виновного от страданий, заставляешь страдать невиновного. От справедливости не скрыться, во вселенной нет ничего незаслуженного и безнаказанного – ни материального, ни духовного, и если не наказаны виновные, то расплачиваются невинные.

Меня ограбили не мелкие воришки, я сам обокрал себя. Не они меня обезоружили, я сам выбросил свое оружие. Этот бой невозможно вести с нечистыми руками, потому что враг силен только моей неспокойной совестью, а я согласился считать силу своих рук грехом и позором.

– Итак, мы получаем сплав, мистер Реардэн?

Реардэн мысленно перевел взгляд с дарственного сертификата на возникшее в памяти лицо девушки, стоящей на платформе. Он спросил себя, может ли отдать светлое существо, которое увидел в тот момент, идейным бандитам и шакалами из прессы. Можно ли допустить, чтобы невинные продолжали нести наказание? Чтобы она оказалась в положении, в котором должен оказаться он? Мог ли он не подчиниться закону врага, зная, что позор ляжет на нее, а не на него, что ей, а не ему придется терпеть издевательства, что ее покарают, тогда как его пощадят? Может ли он допустить, чтобы ее жизнь превратилась в ад, муки которого он не сможет с ней разделить?

Реардэн сидел молча и думал о ней. "Я люблю тебя!" – сказал он девушке, стоявшей на платформе. Он мысленно повторял то, что составляло суть того момента четыре года назад, и чувствовал торжество счастья, хотя должен был сказать это еще тогда.

Он посмотрел на дарственный сертификат.

Дэгни, думал он, если бы ты знала, ты бы не позволила это сделать, ты бы возненавидела меня, узнав об этом, но я не могу допустить, чтобы ты выплатила мои долги. Это моя вина, и я не взвалю на тебя наказание, которое должен понести я сам. Даже если у меня отнимут все, у меня останется главное: понимание правды. И правда заключается в том, что я свободен от греха, невиновен в собственных глазах; я знаю, что прав, прав полностью; и останусь верным единственной заповеди, которую никогда не нарушал: "Каждый платит за себя сам".

"Я люблю тебя", – сказал он девушке, стоящей на платформе, и солнце того лета словно коснулось его лба, будто он стоял под открытым небом над безграничной землей и принадлежал только самому себе.

– Итак, мистер Реардэн, вы подписываете? – спросил доктор Феррис.

Реардэн взглянул на Ферриса. Он забыл о нем.

– А, это… – Он взял ручку, не глядя, привычным жестом подписывающего чек миллионера поставил свою подпись у подножия Статуи Свободы и отодвинул от себя дарственный сертификат.

– Где ты пропадал? – спросил Эдди Виллерс у рабочего в подземной столовой. И добавил с улыбкой, которая выражала призыв, извинение и отчаяние: – Я сам не был здесь несколько недель. – Улыбка Эдди напоминала маску – так калека изо всех сил старается сдвинуться с места, но не может. – Я заходил недели две назад, но тебя не было в тот вечер. Я боялся, что ты уволился… Столько народу исчезло без предупреждения. Я слышал, что тысячи людей скитаются по стране. Полиция арестовывает их за дезертирство, но их так много, а продовольствия для того, чтобы содержать их в тюрьме, не хватает. Так что на них больше не обращают внимания. Я знаю, что дезертиры бродяжничают, перебиваясь случайными заработками, а то и похуже… Сейчас и случайную работу не найти. Мы теряем лучших людей, тех, кто проработал в компании по двадцать и больше лет. Зачем понадобилось приковывать их к рабочим местам? Эти люди не хотели уходить, а сейчас увольняются при малейших разногласиях – просто бросают инструменты и уходят, днем и ночью, оставляя нас в самом затруднительном положении. И это люди, которые вскакивали с постели и мчались на помощь, когда дорога нуждалась в них… Видел бы ты сброд, которым мы заполняем освободившиеся места. Некоторые хотят работать честно, но боятся собственной тени. Другие*– потрясающая дрянь, я даже не подозревал о существовании таких людей; они знают, что мы не можем их уволить, и дают нам понять, что работать не собирались и не собираются. Им все это нравится – нравится такое положение вещей. Можешь себе представить, что есть такие люди, которым это нравится? Так вот, такие есть…