Атлант расправил плечи. Часть III. А есть А (др. перевод) - Рэнд Айн. Страница 74

Они полагались на его жалость и страшились его гнева; они не смели рассматривать третьей альтернативы — его равнодушия.

— Что она делает тут? — спросил Риарден, обращаясь к матери, голос его был бесстрастно ровным.

— Лилиан живет здесь после вашего развода, — оборонительно ответила мать. — Я не могла допустить, чтобы она голодала на улице.

Взгляд матери выражал наполовину просьбу, словно она просила не бить ее по лицу, наполовину торжество, словно она его ударила. Риарден понимал ее мотив: то было не сочувствие, между нею и Лилиан никогда не было особой любви, то была их общая месть ему, то было тайное удовольствие расходовать его деньги на бывшую жену, содержать которую он отказался.

Голова Лилиан застыла в приветственном кивке, на губах у нее была легкая испытующая улыбка, полуробкая-полунаглая. Риарден не делал вида, будто не замечает бывшую жену; он смотрел на нее, но словно на пустое место. Молча закрыв дверь, он вошел в гостиную.

Мать издала легкий, беспокойный вздох облегчения и поспешила сесть в ближайшее кресло, нервозно глядя, последует ли он ее примеру.

— Чего ты хотела? — спросил Риарден, садясь.

Мать сидела прямо и вместе с тем странно сутулясь, плечи ее были подняты, голова опущена.

— Милосердия, Генри, — прошептала она.

— Что ты имеешь в виду?

— Не понимаешь?

— Нет.

— В общем… — Она суетливо развела руки в беспомощном жесте, — в общем… — Глаза ее бегали, избегая его внимательного взгляда. — В общем, сказать нужно многое… и я не знаю, как это сказать, но… в общем, есть один практический вопрос, но сам по себе он неважен… я не потому позвала тебя сюда…

— В чем он заключается?

— Практический вопрос? В наших чеках на содержание, моем и Филиппа. Они должны были прийти первого числа, но из-за ордера на арест мы не можем их получить. Ты знаешь это, так ведь?

— Знаю.

— Ну и что же нам делать?

— Не знаю.

— Я имею в виду, что собираешься делать ты в связи с этим?

— Ничего.

Мать неотрывно смотрела на него, словно отсчитывая секунды молчания.

— Ничего, Генри?

— Я не в силах ничего сделать.

Они наблюдали за его лицом с какой-то ищущей пристальностью; Риарден был уверен, что мать сказала правду, что непосредственные денежные затруднения — не цель его вызова сюда, что они — только символ более широкой проблемы.

— Но, Генри, мы оказались в трудном положении.

— Я тоже.

— Не мог бы ты прислать нам наличных?

— Я не успел взять наличности.

— Тогда… Послушай, Генри, это произошло так внезапно и, думаю, напугало людей, бакалейщик отказывает нам в кредите, если ты о нем не попросишь. Думаю, он хочет, чтобы ты подписал кредитную карточку или что-то наподобие. Поговоришь с ним, устроишь это?

— Нет.

— Нет? — Мать негромко ахнула. — Почему?

— Не возьму на себя обязательств, которых не смогу выполнить.

— Как это понять?

— Не влезу в долги, которых никак не смогу выплатить.

— Почему не сможешь? Этот арест просто какая-то формальность, он временный, это знают все!

— Вот как? Я не знаю.

— Но, Генри, счет за продукты! Ты не уверен, что сможешь оплатить счет за продукты при своих миллионах?

— Я не буду обманывать бакалейщика, делая вид, что эти миллионы принадлежат мне.

— О чем ты говоришь? Кому они принадлежат?

— Никому.

— Как это понять?

— Мама, думаю, ты понимаешь меня полностью. Думаю, поняла это раньше меня. Ничто никому не принадлежит. Это то, что вы одобряли и во что верили годы. Вы хотели, чтобы я был связан. Я связан. Теперь уже поздно что-то менять.

— Ты хочешь, чтобы твои политические идеи…

Она увидела выражение его лица и резко умолкла. Лилиан сидела, уставясь в пол, словно боялась поднять взгляд в эту минуту. Филипп похрустывал суставами пальцев.

Мать взглянула на Риардена и прошептала:

— Не бросай нас, Генри, — какая-то нотка жизни в ее словах сказала ему, что истинная причина открывается. — Времена сейчас ужасные, и мы боимся. Это правда, Генри, боимся, потому что ты отвернулся от нас. Я имею в виду не только счет за продукты, но это признак, — год назад ты не допустил бы такого. Теперь… теперь тебе все равно. — Она сделала выжидательную паузу. — Это так?

— Да, так.

— Что ж… что ж, это наша вина. Вот что я хотела сказать тебе: мы знаем, что виноваты. Мы плохо обходились с тобой все эти годы.

Были несправедливы к тебе, заставляли тебя страдать, использовали тебя и не благодарили. Мы виноваты, Генри, мы согрешили перед тобой и признаемся в этом. Что еще можно сказать теперь? Найдешь ты в душе силы простить нас?

— Какого поступка ты от меня хочешь? — спросил Риарден ясным, ровным голосом, будто на деловом совещании.

— Не знаю! Кто я, чтобы знать? Но сейчас я говорю не об этом. Не о поступках, только о чувствах. Я прошу тебя о чувстве, Генри, только о чувстве, даже если мы не заслуживаем его. Ты щедрый и сильный. Забудешь прошлое, Генри? Простишь нас?

Ужас в глазах матери был неподдельным. Год назад Риарден сказал бы себе, что это ее способ заглаживать вину, подавил бы отвращение к ее словам, в которых он находил только туман бессмыслицы. Он заставил бы себя придать им смысл, пусть даже ничего не понимая, приписал бы им добродетель искренности в ее представлении, даже если бы это не совпадало с его представлением. Но он уже перестал считаться с какими бы то ни было представлениями, кроме собственных.

— Простишь ты нас?

— Мама, лучше не говорить об этом. Не проси объяснить, почему. Думаю, ты знаешь это не хуже меня. Если тебе нужно, чтобы я что-то сделал, скажи. Больше обсуждать нечего.

— Но я не понимаю тебя! Не понимаю! Я позвала тебя именно для этого — попросить прощения! Ты отказываешься ответить?

— Хорошо. Что будет означать мое прощение?

— А?

— Я спросил, что оно будет означать?

Мать удивленно развела руками, словно это было самоочевидно.

— Ну, как же, оно… оно облегчит нам душу.

— Изменит оно прошлое?

— Нам облегчит душу знание, что ты простил нас.

— Хочешь, чтобы я делал вид, будто прошлого не существовало?

— О, господи, Генри, неужели не понимаешь? Мы только хотим знать, что ты… что ты чувствуешь какую-то заботу о нас.

— Я ее не чувствую. Хочешь, чтобы я притворялся?

— Но я и прошу о том, чтобы ты ее чувствовал.

— На каком основании?

— Основании?

— В обмен на что?

— Генри, Генри, мы говорим не о бизнесе, не о тоннах стали и банковских счетах, речь идет о чувстве, а ты говоришь, как торговец!

— Я и есть торговец.

То, что он увидел в ее глазах, было ужасом, не беспомощным ужасом старания и неспособности понять, а ужасом приближения к той грани, где избежать понимания будет уже невозможно.

— Послушай, Генри, — торопливо сказал Филипп, — мама не понимает таких вещей. Мы не знаем, как к тебе обращаться. Мы не говорим на твоем языке.

— Я не говорю на вашем.

— Она хочет сказать, что мы извиняемся. Мы очень сожалеем, что обижали тебя. Ты думаешь, мы не расплачиваемся за свое поведение, но это не так. Нас мучает раскаяние.

Страдание в лице Филиппа было неподдельным. Год назад Риарден пожалел бы его. Но теперь Хэнк понимал, что они удерживали его только за счет его нежелания обижать их, его боязни причинить им страдание. Больше он не боялся этого.

— Мы извиняемся, Генри. Мы знаем, что причиняли тебе боль. Мы хотели бы искупить свою вину. Но что можем поделать? Прошлое есть прошлое. Мы не в силах его изменить.

— Я тоже.

— Ты можешь принять наше раскаяние, — сказала безжизненным от осторожности голосом Лилиан. — Теперь мне от тебя нет никаких выгод. Хочу только сказать тебе, что бы я ни сделала, сделала потому, что любила тебя.

Риарден отвернулся, не ответив.

— Генри! — воскликнула мать. — Что произошло с тобой? Что тебя так изменило? Ты кажешься уже не человеком! Все требуешь ответов, хотя их у нас нет. Побиваешь нас логикой, что значит логика в такое время? Что значит логика, когда люди страдают?