Владетель Ниффльхейма (СИ) - Демина Карина. Страница 64

Отец сбежал из Ниффльхейма и теперь Бьорн умер.

Алексу-то что делать?

Идти, карабкаться на холм, на который Джек поднялся просто. Ползти, цепляться за уступы, за осколки весел, что прорастали из гранита. Держаться прямо под черным взглядом драконьих глаз.

И смотреть в них столько, сколько хватит духу.

— Каков смельчак, — усмехнулся дракон. — Вы только посмотрите! И верно муж достойный…

— Не понял.

Огромное весло со скрежетом повернулось в уключине.

— Все будут здесь желанными гостями. А смысл? Да вольно, стоит ли искать. Нет смысла в жизни. В смерти, впрочем, тоже.

Полупрозрачные, точно ледяные, кости, связаны были тонкими косицами. Весло выглядело хрупким, и Алекс подумал, что вряд ли оно его выдержит.

— Поднимайся! — крикнул Джек, выглядывая из-за борта. — Тут дыра.

— Пробоина, — уточнил Нагльфар. — Я помню, как в зарнице боя, соперник мой, заклятый враг, кружил, подобен ворону, свирепейшей собаке… он жаждал схватки и летел на встречу. Он мнил себя сильнейшим… где он ныне? И разве смертен тот, кто смертью создан? И ею же забыт…

Дракон изогнул шею, и острые иглы на морде его вздыбились. Ярость полыхнула в черных глазах и тут же погасла.

— Взойди, прошу, — произнес он. — Как гость… как повелитель… как славный вор моей тоски.

— Я просто не хочу ничего поломать.

— Я крепче, чем кажусь.

Весло оказалось недурным мостиком, если равновесие держать. Оно не прогибалось и не трещало, только было узким, на полступни. Алекс поднимался выше и выше, пока не оказался у самого борта, прикрытого щитами. Теперь стало видно, что многие из них изломаны, другие — вдавлены в шкуру, а третьи, кажущиеся целыми, истлели.

Стоило прикоснуться, и они осыпались разноцветной пылью.

Алекс изо всех сил старался не касаться. Он и спрыгивать-то не спешил, стоял, разглядывал палубу, сделанную, как и все прочее здесь, из костей. Ребра лежали плотно, примыкая одно к одному, сливаясь в единую гладкую и прочную материю. Торчали над нею шляпки позвонков, расползались причудливые дорожки волосяных швов.

Самым удивительным было, пожалуй, то, что корабль дышал. Медленно, мерно вздымались борта, приподнималась корма, а внутри раздавалось гудение, как если бы ветер попал в каменный мешок. И после, уже на выдохе, гудение меняло тональность, становясь жалобным, с присвистом.

Свистело из пробоины. Она брала начало у истлевших щитов и переползала на палубу, где тянулось до самой мачты. Обрывками нитей торчали волосы, а пленочка кожи, затянувшая рану поверху, то и дело рвалась, натыкаясь на осколки костей.

Со скрежетом, хрустом дракон повернулся.

— В тот миг, когда пылающая чаша на мир излилась и сожгла дотла… когда вскипело море, исторгнув мертвецов за раз, а с ними — скользких рыб. В тот час мой славный враг, которого я именую смелым, почтенье выражая, сразил меня. Мы с ним сцепились, как два усталые пловца…

— Если тебя это утешит, — Джек встал на колени на краю трещины и пальцами ощупывал торчащие кости, — то Скидбландира больше нет.

— Печальнейшая весть.

— Почему?

С драконьих клыков свисали нити слюны. На поводья похожи, вот только вряд ли найдется кто-то, кто осмелится оседлать этот корабль.

— Мы горели вместе. Мы слышали, как умирают те, кто клялся вечности в любви же вечной. Как падают бессильные мечи и топоры становятся рудою, руда ж иная животворных жил благие устья покидает. Стремительны потоки, как ручьи, что каждую весну спешат омыть сто тысяч скал, сто тысяч лиц… ни одного не помню я. Лишь имя, боль и как трещали кости. Лишь то, как умирал, бессильный умереть. И как воронья стая тех, кто выжил, глодала павших.

— Веселое было времечко, нечего сказать, — сказала кошка. Она стояла на весле, готовая в любой миг отступить. Спина ее выгибалась, шерсть торчала дыбом, а уши были прижаты к голове.

— Уймись, о лживое отродье, — Нагльфар ощерился. Улыбка? Оскал?

Снот попятилась.

— И успокой свой страх. Тебя не трону ныне.

— Премного благодарю, — впрочем, она не торопилась приближаться, присела над щитом и принялась умываться. Розовый язык мелькал, вычищая белоснежную шерсть до блеска, коготки поблескивали, и в мирной позе кошке Алексу чудилась угроза.

— Я долго спал. Я видел сны. Какие сны приснятся в смертном сне? Ты этого не спросишь, но отвечу, что многие я прозревал дела.

— И заразился бредом многословья, — фыркнула кошка. — Лучше скажи, ты еще хочешь плавать?

— Пойдем, — шепотом произнес Джек. — Поговорить надо. Дело такое…

— Желаю ли я плыть? Ласкать волну, и напевать ей ветром, что прекрасна? Дышать свободой…

Корабль был огромен. В центральной части он расширялся, но после борта сближались. Чешуя становилась крупнее, жестче. Местами она отходила и обнажались тонкие корни ногтей, которые сплетались с другими корнями. Огромный драконий хвост поднимался высоко, почти соприкасаясь с вершиной мачты. И перекладина ее от каждого движения покачивалась, грозя расправить мятый парус.

Но какой смысл от корабля там, где нету моря?

— Она врет, — сказал Джек, присаживаясь на лавку, руки он положил на натертое до блеска весло. — Ты не думал, что она врет?

— Кто?

— Кошка. Она уходит. Потом приходит. Пялится постоянно. Я аж не могу! — Джека передернуло. — От хочется взять ее за шкирку и… зачем ей помогать нам? Тебе? Мне?

— Не знаю.

Затем, что Ниффльхейму нужен Владетель. А на трон Хель сядет лишь достойный. И если никто не сядет, то Алекс не вернется домой.

Но чего ради возвращаться? И куда? Да был ли у него дом?

— Тогда, ну… когда шли. Мы не заблудились. Она сказала, что лучше подождать. Ну, что вы отстали немного и если так, то догоните. А потом уже сказала, что надо помочь. Услышала. Сечешь?

— Что услышала?

— Не знаю. Что-то услышала. А вообще хрень это все, — Джек налег на весло, и то провернулось со скрипом. — Полная…

Дальше молчали. Рассказать ему? Надо, только вот как? Получится, что все это время Алекс врал? Или не врал, но молчал? Все равно подло. И не зная, как продолжить оборванный разговор, Алекс перешел к другому борту. Сев на скамью, он сделал вид, будто изучает борт, весло, обшивку и палубу, половицы которой свободно ходили под ногами.

…если отец был в стране туманов, то Нагльфар должен его помнить!

И Нагльфар точно скажет, струсил ли отец.

А разве важно знать?

— Алекс… можно тебя? — Крышкина остановилась шагах в трех. Руки на груди скрестила, локти выставила и подбородок остренький. — Ты… ты извини, пожалуйста, что я… что я тогда сказала.

— Забудь.

— Нет! — она вспыхнула. — Я… я хотела. Я же не сама! Она заставила меня. И теперь это все тут.

Крышкина ткнула пальцем в висок.

— Я пытаюсь забыть. Пробую. А оно никак. Я… я понять не могу. Почему она?

Потому что просто. Деньги вперед.

Все так делают.

Только ей же об этом не скажешь, она тогда точно возненавидит. Или уже ненавидит.

— Это… это мерзко, — сказала Юлька, не дождавшись объяснения. — Отвратительно! Гадко! Ты должен извиниться!

— Перед кем?

— Перед Лизой.

— Перед кем?!

— Перед Лизой. Ты не имел права так с ней поступать! Это — неправильно.

Что неправильно? Да Лизка сама все предложила. Сама! И вообще какое Крышкиной дело? Никакого. Правильная нашлась.

— Да твою Лизку половина школы трахнула… — на Алекса накатывало. Изнутри поднималось темное, гнилое, грозя затопить. И затапливало, сметая слабое сопротивление разума. — И трахает. И будет трахать. Она сама всем дает. Были бы бабосы. Сечешь? И если так, то в чем я виноват?

— Ни в чем, наверное, — Крышкина вдруг погасла. — Только я думала, что ты — другой.

— Ну и дура.

Сказал и сразу раскаялся: лицо у Крышкиной стало точь-в-точь, как у Аллочки, когда на нее отец орал — виноватое и вместе с тем упрямое. Аллочка, правда, не сбегала вот так, она удалялась гордо, прямой спиной выражая презрение, а то и вовсе не удалялась, застывала статуей и сидела, глядела на стенку. Улыбалась.