Владетель Ниффльхейма (СИ) - Демина Карина. Страница 76

Алла покачала головой.

— Почему? Я настолько отвратительный муж?

— Нет.

— Тогда в чем дело?

Не кричать. На нее нельзя кричать, потому что она слабая и испугается. А ей сейчас вредно пугаться. Ей вообще вредно находиться в этой дыре, где отчетливо пахнет газом, за стеной шелестят мыши, а за окном виднеются трубы старого завода. Они выдыхают дым, целые желтые облака треклятого дыма, травят город и его, Семена, женщину.

— Послушай, Шурка вернется. Уже скоро. Я знаю, что он вернется, и как я ему скажу, что тебя нету? Я вообще не умею с ним разговаривать. Только ору. Но я ведь не специально.

— Знаю, характер такой.

— Вот, характер… я исправлюсь! Постараюсь исправиться. Клянусь! И мы начнем все сначала. Ты, я и Шурка. Ну и… брат или сестра? Девочку хочу. Чтобы как ты, красивая. Но если парень, тоже хорошо.

Алла приложила палец к губам, и Семен Семенович замолчал. Он не знал, что и как сказать еще, чтобы она вернулась домой. Он боролся с желанием просто взять ее и отнести в машину. Это ведь правильно будет — отвезти ее домой.

Ради ее же блага.

Здоровья. Безопасности.

— Сема, а… а ты никогда не думал, что с нами будет, если Саша не вернется?

Думал и думает постоянно, хотя изо всех сил гонит эти мысли прочь. И надо бы соврать что-то бодрое, жизнеутверждающее, но врать у Семена Семеновича никогда не получалось. Поэтому он молчит, давая Аллочке право говорить.

— Я знаю, что надо надеяться. И молиться. И верить. Я стараюсь изо всех сил, но вот… с каждым днем шансов все меньше. Я читала. Чем дольше длится кома, тем… тем реже возвращаются. И я понимаю, что бывают исключения, когда и через год, и через пять, и через десять. Но я не знаю, смогу ли я выдержать. Десять лет… как приговор, правда? Только за что? Я в церковь вчера ходила. Просто подумала, вдруг поможет. Стояла, стояла… смотрела. Говорят, что Бог дает испытания. Нам. Тебе, мне… мы, наверное, действительно заслужили. Чем — не знаю, но заслужили ведь. А Саша тогда? Он при чем?

— Не при чем.

Потому что когда-то, лет двадцать тому, Семен Семенович совершил ошибку. Хотя он и сейчас не был уверен, что выбор его ошибочен, и совершенно не мог представить себе жизни иной. Если разобраться, в ней не было бы Аллочки, и Шурки, и всего остального, случившегося за эти годы, не важно, хорошего или нет. А что взамен? Ледяная вечность и туманы Ниффльхейма?

— И наверное, я плохая мать. Я ведь должна быть там, рядом, чтобы разговаривать и все такое… а я не могу, Сема! Не могу и все! Я только больницу вижу, и меня наизнанку выворачивает.

Алла сказала и побледнела. Зажав обеими руками рот, она бросилась из комнаты. И вскоре до Семена Семеновича донеслись характерные звуки.

Он выглянул в куцый коридорчик и увидел открытую дверь. За дверью был туалет, крохотный и темный. Крапчатая плитка, старый унитаз со следами водяного камня, ржавые трубы, которые накренились, грозя уронить бачок, и длинная цепочка с розовым медвежонком на ней.

Плюшевый труп на сантехнической виселице.

— У-уйди, — сказала Аллочка сквозь зубы.

Она стояла на коленях, упираясь руками в деревянный стульчак и нависнув над кругом унитаза. Ее спина мелко вздрагивала, и дрожь эта пугала Семена Семеновича до невозможности.

Вот что ему сейчас делать?

— Пожалуйста, уйди, — повторила Аллочка и снова согнулась над унитазом. — Я не хочу… чтобы ты… чтобы видел меня… сейчас.

Она попыталась встать, а когда не сумела, расплакалась. Семен Семенович поднял ее на руки и сказал:

— Едем к врачу.

— Нет.

— Тогда домой? Пожалуйста.

Алла кивнула.

С возвращением Аллочки дом если не ожил, то хотя бы очнулся от тяжелого сна, в котором не было ничего, кроме давящей на мозг пустоты.

Семен Семенович дождался, когда жена заснет и на цыпочках вышел из комнаты. Он спустился на кухню, где бывал от силы два раза и оба — случайно. На кухне пахло свежим хлебом, и Семен Семенович кое-как отломил от буханки горбушку. В холодильнике и молоко нашлось.

Пил из пакета, морщась от холода и зубной боли. Хлебные крошки сыпались на стол, на пол и на глянцевую поверхность плиты.

Сковородки пришлось искать долго, а когда нашлись, то Семен Семенович понял, что ни одна не подходит. Нет, посуда была хорошей, немецкой, с высокими краями, толстыми днищами и керамическими антипригарными вкладками, но для задумки Баринова никак не годилась.

Он уже собрался было отправить кого-нибудь в супермаркет, когда увидел именно то, что нужно. Эту сковороду отливали из чугуна и давно. Снаружи ее покрывала толстая шуба гари, которая от прикосновений сползала черными чешуями, но изнутри сковорода была чистой, блестящей.

Семен Семенович провел пальцем по днищу, которое сыто лоснилось, и поставил сковороду на плиту. Оливковое масло наполнило ее до середины. Нагревалось оно медленно, выпуская к поверхности мелкие пузыри.

Заглянувшая на кухню повариха хотела было задать вопрос, но вовремя передумала. Удалилась она быстро и тихо, как будто бы вовсе ее не было.

Развернув сверток, Семен Семенович сжал сердце, жесткое, как камень. Мягкая пленка, обволакивавшая его, застыла и приклеилась к мышцам. Широкими шлангами торчали сосуды, закупоренные спайками желтой крови. От сердца пованивало серой и тосолом.

Оно опустилось в озеро оливкового масла и зашипело.

Девять часов? Семен Семенович засек время.

Специи по вкусу. Определенно, где-то он видел перец…

Глава 4. Гость, которого ждали

Винтовку Инголфу принес курьер. Он появился рано утром и сунул в руки лист, попросив расписаться, а когда Инголф расписался, отдал и саму коробку — крупную, тяжелую, перетянутую крест-накрест серым скотчем.

— Удачного дня, — пожелал курьер напоследок.

— Тебе тоже.

Коробку Инголф поставил на пол. От картона исходил слабый аромат оружейной смазки, пороха и чужих рук. А еще хрусталя… или все-таки льда?

Этот запах вызывал ненависть и отвращение. От него волосы на шее Инголфа становились дыбом, губы раздвигались, а зубы сжимались до скрипа, скрежета.

Успокоиться получилось. И открыть посылку, раздирая картон руками, выламывая целые куски с бахромчатыми мягкими краями. Внутри коробки обнаружился чемоданчик и записка, приколотая гвоздем.

«Формально ты теперь свободен. Но предположу, что данное состояние будет слишком уж непривычно, чтобы ты решился свернуть с избранного пути. Вместе с тем, с моей стороны было бы неправильно вовсе не дать тебе шанса, и это касается обоих вариантов развития событий.

Выбор за тобой.

С наилучшими пожеланиями.

Варг».

Записка уже не пахла — смердела врагом. Но Инголф прочел ее дважды, второй раз — вслух. И бледные чернила лизнул. И саму картонку на вкус попробовал — кислая до судороги.

Отложив клочок бумаги в сторону, он занялся ящиком.

Под стальным корпусом скрывалась бархатистое нутро с выдавленными гнездами, в которых внимания Инголфа ждали детали винтовки.

Магазин. Прицел. Щеки приклада. Ствольная коробка и рама. Поршни и толкатели. Гармония, разделенная на элементы.

И в отдельных ячейках — патроны количеством пять. Калибр стандартный, но пули в металлических держателях гильз — белые костяные. Инголф вытащил одну и, высыпав черный порох — крупнозернистый, древнего образца — отбросил опустевшую гильзу.

Пуля же была аккуратной. Полупрозрачный корпус ее просвечивал, и видно было, как шевелится, перетекает жидкое содержимое, то сжимается в комок, то расползается, пытаясь вырваться из плена.

Вернув пулю в ячейку, Инголф закрыл ящик.

Выбор? Очевиден. Но для начала следует привести себя в порядок.

В душе Инголф долго трет себя куском пемзы, от прикосновения которой кожа краснеет и покрывается мелкими царапинами, словно насечками. Но Инголф стесывает грязь и седоватые, жесткие волосы, которых почему-то особенно много на руках. Даже между пальцами они прорастают.