Черно-белый танец - Литвиновы Анна и Сергей. Страница 66
Настя посмотрела на него взглядом, полным обиды, и тихо сказала:
– Напрасно я, наверное, к тебе пришла... Но, понимаешь, Сеня, мне просто некуда больше идти...
– А мама? Мамочка твоя, Ирина Егоровна?
– А мама – она всегда за него! Что бы у нас с ним ни произошло, она считает: я во всем виновата. Она всегда за него заступается. Всегда! Как будто не я ее дочка, а он – ее сыночек! Любименький сыночек! Она бы и сейчас сказала: чего полезла? По заслугам получила! Зачем, мол, унижаешь человека недоверием?! Ох, Сенька, я не знаю, что мне делать...
– Остаться у меня. – сказал он, твердо глядя на нее. – И жить со мной.
В ее глазах мелькнул испуг.
– А мама? Эжен?... И Николенька?
Арсений пожал плечами – насколько мог равнодушно. Уговаривать, дескать, не стану: мама и Эжен – это твои проблемы.
– Ну, расскажи, как ты съездил? – переменила она тему.
Арсений отделался несколькими словами: получил паспорт, сохранил квартиру, прописался, побывал у стариков на кладбище...
– Мне так жаль твоих... – В глазах у Насти блеснули слезы. – Мы так подружились тогда, год назад, с твоей бабушкой, Татьяной Дмитриевной... Она мне столько всего рассказала...
– О чем?
Настя пожала плечами.
– О молодости. О том, как она с твоим дедом, Николаем Арсеньевичем, познакомилась. О том, как они с моими стариками дружили.
– Расскажи.
– А ты не знаешь?
– Нет. Со мной они избегали вести разговоры на эти темы. Да и я, честно говоря, не особо интересовался.
Чтобы отрешиться от собственных проблем, Настя начала пересказывать то, что узнала год назад в Южнороссийске от Татьяны Дмитриевны. О молодости стариков, о любви Татьяны Дмитриевны и Николая Арсеньевича, о компании, куда входили они вчетвером – Челышевы и Капитоновы... Она поведала Арсению о том, как работали молодые врачи, и о тайных изысканиях его деда... Когда разговор зашел об исследованиях деда Николая, глаза Арсения удивленно округлились:
– Я ничего об этом не знал. Они не говорили об этом никогда. Пожалуйста, расскажи подробней.
– Насколько я поняла, – сказала Настя, – твой дед изобрел что-то вроде лекарства против рака. И, как мне рассказала Татьяна Дмитриевна, его опыты оказались довольно успешны. Для своей панацеи он использовал настои из трав, вытяжку из плавников акул... Ну, не акул – а этих ваших, катранов. Он даже лечил пациентов этим лекарством, и многие даже выздоравливали... Но потом, после того, как отсидел, твой дед дал зарок: никогда больше не экспериментировать. Забросил свое детище... Тем более, что посадили его во многом из-за него... А рецепт лекарства, что он изобрел, кажется, даже сохранился – он так и пролежал все сорок лет в их квартире на полатях...
– Поразительно... – прошептал Арсений. – Поразительно...
Из глубин памяти всплыла ярчайшая картинка из далекого детства.
...Ему лет восемь. Кажется, он уже учится во втором классе. А мама... Мамы нет. Наверно, она уже умерла. Во всяком случае, ее нет рядом, а присутствующие если упоминают о ней, то с грустью и в прошедшем времени.
Они все втроем – Сеня, дед, бабуля – находятся в кухне в их квартире в Южнороссийске. Кажется, они обедают. Или только что пообедали – и ждут десерта. Дед вроде сидит за обеденным столом. Он на вид спокоен, хотя маленький Арсений чувствует, что дедушка раздосадован, рассержен. Бабушка тоже сидит за столом – на своем месте у плиты. И она, похоже, тоже взволнована и даже с трудом сдерживает слезы. Ее руки мнут льняную салфетку. Арсений впервые видит, как взрослые – а не дети – испытывают столь сильные чувства: раздражение, гнев. И особенно неприятно Арсению, что эти чувства вызывает у деда с бабушкой не кто иной, как его собственный отец – Игорь Николаевич Челышев.
Отец стоит у притолоки. Он в брюках и синей майке. Глаза у него неприятные, красные, бешеные. И еще от него пахнет. Пахнет резким, противным запахом. Перегаром. Отец кричит на деда. Речь у него какая-то бессвязная и непонятная:
– Ты!... – кричит он. – Это ты не помог ей!... Ты не захотел!... Ты побоялся, струсил!... Ты не дал ей шанс!... Ты мог бы, мог бы спасти ее! Ты! Ее! Погубил!...
И тут маленький Сеня отчего-то понимает, что речь идет о его маме. О маме, недавно куда-то исчезнувшей. И он понимает, что его отец обвиняет деда Николая в том, что тот виноват в ее исчезновении. Или, что одно и то же, в ее смерти. И тогда маленький Сеня заливается слезами, а бабушка велит отцу звенящим от гнева голосом: «Игорь!! Не смей говорить в таком тоне! Немедленно прекрати и выйди!! Ты пугаешь Сеню!!»
Еще Сеня помнил из того дня, что громко шандарахнула входная дверь – это убежал из квартиры отец, и как бабушка капала деду валерьянку из пузырька: руки ее тряслись, а валерьянка сильно воняла...
– ...А ведь моя мама умерла от рака, – задумчиво произнес Сеня. Он выплыл из воспоминания-картинки и снова находился здесь и сейчас – в марте восемьдесят девятого года, на кухне съемной квартиры в Марьино.
– Что? – осеклась Настя.
– Моя мама умерла от рака. И, наверное, мой дед ничего не сделал, чтобы ее спасти... А может быть, он мог бы ее спасти этим чудо-средством?
– Почему ты решил?
– Ты же сама говоришь: бабушка рассказала, что дед зарекся применять свое лекарство. И рецепт валялся на полатях вместе с другим барахлом...
– Татьяна Дмитриевна ничего мне не рассказывала про... про твою мать.
– Мне они тоже никогда ничего о ней не рассказывали. Даже когда я просил.
– Твоя бабушка отдала мне целую тетрадь рецептов, всяких медицинских записей. Для того, чтобы я передала ее тебе.
– По-моему, бабушка с дедом лет на двадцать опоздали... Мама-то моя уже умерла...
– Ох, не винил бы ты своего деда, Сеня. Он слишком многое перенес, чтобы тогда, после лагеря, начинать все сначала. Всю ту работу, за которую он пострадал.
– Я понимаю.
– И еще... Знаешь, мне Татьяна Дмитриевна рассказала еще одну вещь... Она не была в этом уверена, но она так считала... И так всю жизнь думал твой дед... Словом, они – и он, и Татьяна Дмитриевна – были уверены: тогда, в сорок седьмом году, донос на твоего деда написала моя бабка, Галина Борисовна...
– Что-о?
– А ты ни разу не слышал об этом?