Чингиз-Хан - Ян Василий Григорьевич. Страница 13

Девочка передала просунутым в отдушину рукам хлеб и дыню и подошла к сторожу:

– Скажи мне, Назар-бобо  51 : правда ли, что мальчик Туган умер?

– Наверно, умер. Ведь его повели вместе с другими на казнь... — Сторож показал рукой на площадь.

Подошел старый дервиш, сунул в руку сторожа несколько монет и стал шептать ему на ухо:

– Почему среди казненных не было нашего святого шейха Медж эд-Дина Багдади? Отложена казнь или хорезм-шах простил его?

Сторож, пряча деньги в складка крученого пояса, пробормотал:

– Государь разгневался на шейха за его проклятия и приказал поскорее казнить, пока его не освободили дервиши.

– Но он еще жив?..

– Нет! Когда из подземелья выводили осужденных, туда спустился главный палач Джихан-Пехлеван и сам задушил святого шейха...

Выбравшись из толпы, Туган попал в глухую улицу, где тянулись сплошные глиняные стены. Улица привела его к берегам канала.

Мутная темная вода медленно текла среди насыпанных высоких берегов. Длинные неуклюжие лодки тихо подвигались, нагруженные тюками, хворостом, сеном и сбившимися в кучу баранами.

"Уехать бы в такой лодке далеко, в чужую страну... Но кто меня пустит туда, такого грязного, покрытого ранами, в полуистлевшей рубашке!"

Недалеко от берега желтела песчаная отмель. Туган расположился на ней, — выполоскал свою одежду, мылся, грелся на солнце, отдыхал, погруженный в свои думы.

"Куда деваться смертнику, выпущенному из тюрьмы? Кто возьмет на работу? Город тесен, а народу много, и всякий хочет заработать чашку плова... — Туган посмотрел на ногу, где продолжало висеть тяжелое железное кольцо с выбитой надписью: "Навеки и до смерти". — Мой старый Юсуф-Мирза, не захочет и разговаривать с каторжником, вышедшим из тюрьмы; одна только Бент-Занкиджа, быть может, пожалеет. Но разве он смеет показаться перед ней, покрытый язвами, как прокаженный?..

Все же мне придется вернуться к моему хозяину Кары-Максуму. Он позволит расклепать это железное кольцо".

Туган стал пробираться длинной улицей, где по обе стороны тянулись лавки и продавцы сидели на выступах, покрытых коврами. Товары висели на раскрытых створках дверей и лежали на полках вдоль стен.

Улица, завешенная сверху цыновками, была в полумраке. Лучи ослепительного солнца падали косыми полосами, освещая то пару желтых сапог, расшитых розовыми и зелеными шелками, то круглый железный щит с чеканенной серебром надписью из Корана, то полосатые материи, которые торговцы разворачивали перед кочевником в малахае, обшитом волчьим мехом, или перед группой женщин в ярких, пестрых одеждах.

Кузница хозяина Кары-Максума в Кузнечном ряду была крайней. Отовсюду несся грохот молотков, лязг железных листов. Здесь кузнецы выделывали оружие: кривые сабли, короткие ножи, наконечники копий.

Рабы — персы и урусы — работали в одних шароварах, в кожаных, прожженных передниках. Нагнувшись над наковальней, они выбивали молоточками искусные узоры на медных тазах. Другие с хриплыми вздохами колотили тяжелой балдой по раскаленной полосе железа. Вымазанные сажей мальчики стояли около мехов, раздувая в горнах угли, и бегали с деревянными ведрами за водой.

Хозяин Кары-Максум, толстый и широкоплечий, с выкрашенным красной краской концом седой бороды, поругивая рабочих, сидел на глиняной завалинке, покрытой обрывком ковра, и отвечал на приветствия прохожих. Возле него двое рабов, один молодой, с выжженным тавром на лбу (за то, что пытался бежать), другой старый, с равнодушным закоптелым лицом, равномерно били небольшими молотками по пучку железной проволоки. Они делали самую ценную работу: не накаливая клинка на углях, вырабатывали "холодным способом" знаменитую узорчатую дамасскую сталь — "джаухар".

– Ты чего сюда пришел? Заворачивай обратно! — крикнул хозяин. — Не думаешь ли ты, что я возьму к себе в мастерскую каторжника, побывавшего в зиндане?

– Разреши мне взять молоток, я сам разобью железное кольцо...

– Чтобы ты пачкал твоими преступными руками мои молотки! Уходи, пока я не прижег тебя щипцами!

Туган отошел, полный гнева из-за незаслуженной обиды. Мальчик готов был пойти куда глаза глядят. Рассеянным взглядом он уставился на дервиша, присевшего у стены. Луч солнца, пробившись между циновками навеса, ярко осветил его пестрый плащ, сшитый из лоскутков всех цветов.

Дервиш, бормоча вполголоса священные изречения, нашивал большой иглой розовый лоскут поверх выцветших синих, рыжих и зеленых заплат.

Туган стоял, раскачиваясь от обиды и отчаяния. Черная тень его прыгала, падая на колени дервиша.

– Видишь, мальчик, — сказал дервиш. — Я пришил новую заплату к моему плащу, а на заплату падала твоя тень. Вместе с заплатой я пришил твою тень. Теперь ты крепко привязан ко мне и будешь, как тень, ходить за мной.

Мальчик бросился к дервишу и присел около него.

– Ты говоришь правду или смеешься? Я буду служить тебе и делать все, что ты прикажешь, только не отталкивай меня!

Дервиш покачал головой.

– Я слышал, как этот надменный хозяин прогонял тебя. О чем печалишься? Разве мир стал тесен? Будь моим проводником! Пойдем вместе отсюда в "благородную Бухару". Никогда не оставайся там, откуда тебя гонят, и иди с доверчивым взором к тем, кто тебя зовет... Теперь ты пришит к плащу дервиша, и началась пора твоих новых скитаний. Иди за мной, мой младший брат!

Постукивая посохом, дервиш пошел вперед, а за ним, хромая, плелся изможденный Туган. Миновав несколько кузниц, дервиш остановился на углу улицы. Там была площадка, где закоптелый бродячий кузнец возился около ручного горна. Он был похож на живой скелет, обтянутый кожей. Но тонкие руки привычными приемами работали молотком и клещами на небольшой переносной наковальне, и один за другим равномерно и быстро падали в деревянную миску с водой изготовленные кузнецом черные мелкие гвозди.