Язык цветов - Диффенбах Ванесса. Страница 39

Помочившись на все три теста, я выложила их на раковине в ряд. Результат должен был проявиться через три минуты, но понадобилось даже меньше.

Открыв окно ванной, я выбросила тесты на улицу. Они отскочили от козырька и упали на плоскую крышу всего в футе под окном, так, что я даже теперь могла увидеть две полоски. Сев на унитаз, я схватилась за голову. Меньше всего мне хотелось, чтобы узнала Наталья; Рената – и то плохо. Если мамаша Марта узнает, она и вовсе поселится со мной в голубой комнате и будет закармливать яичницей ночью и днем и каждый час мерить давление.

Я пошла на кухню и залезла на стол. Наталья с группой часто забирались на крышу таким способом, но я никогда не пробовала. Окно над раковиной было узким, но все же пролезть в него было вполне возможно даже теперь, когда я слегка растолстела. На крыше валялись окурки и пустая бутылка водки. Я переступила через нее, подобрала тесты и положила в карман. Потом медленно выпрямилась; голова закружилась от переутомления и высоты. Я огляделась.

Вид с крыши открывался потрясающий – мне показалось так отчасти потому, что я прежде никогда этого не замечала, и отчасти потому, что это действительно было так. Крыша была длинной, длиной в целый квартал, а вокруг нее тянулась низкая бетонная стена. За стеной простирался город, который весь был как на ладони – от центра до моста через залив и Беркли, идеальная картинка, движущиеся фары на шоссе, сливающиеся в красные хвосты. Я подошла к краю и села, дыша этой красотой и забыв на мгновение, что моя жизнь вот-вот должна была измениться – опять.

Кончиками пальцев я ощупала себя от шеи до лобка. Мое тело больше мне не принадлежало. В нем поселился житель, другое существо. Я этого не хотела, но у меня не было выбора: ребенку придется расти в животе. Я не смогла бы сделать аборт. Не смогла бы даже пойти в клинику и раздеться, встать голой перед незнакомым человеком. Мысль о наркозе, о том, что буду без сознания, пока врач станет делать с моим телом все, что заблагорассудится, была абсолютно недопустимой. Я рожу ребенка, а потом решу, что с ним делать.

Ребенок. Я снова и снова повторяла это слово про себя, ожидая, когда же нахлынет тепло или хоть какая-то эмоция, но не почувствовала ровно ничего. Я была словно парализована, но сквозь оцепенение четко понимала лишь одно: Гранту нельзя знать об этом, и он никогда не узнает. Блеск в его глазах, мечты о нас как об одной счастливой семье – все это мне было не под силу вынести. Я прекрасно себе представляла, как все будет: я сижу за обеденным столом, жду, пока Грант тоже сядет, чтобы сдавленным голосом произнести слова, которые изменят нашу жизнь. Я начну плакать, не успев произнести «ребенок», но он и так все поймет. И захочет его. То, как засияют его глаза, будет доказательством его любви к нашему еще нерожденному ребенку, а мои слезы докажут мою полную неспособность быть матерью. Зная заранее, что я его предам (но не зная, как это случится или когда), я не смогу разделить его радость и оценить его умение любить. Я должна была уйти быстро и тихо, пока он не догадался о причине моего ухода. Ему будет больно, но не больнее, чем когда придется смотреть, как я собираю вещи и навсегда увожу от него его ребенка. Его мечты о жизни со мной были нереальны. Пусть лучше никогда не узнает, как близко мы подошли к их осуществлению.

В четыре часа дня Элизабет по-прежнему лежала в постели. Я сидела за столом и ела арахисовое масло пальцем из банки. Думала было приготовить ей обед, куриный суп или чили, что-нибудь с волшебным ароматом. Но я пока умела делать только десерты: пирог ежевичный и персиковый, шоколадный мусс. А есть десерт без обеда было как-то неправильно, особенно сегодня, когда праздновать было нечего.

Отставив банку в сторону, я стала рыться в кладовой, когда, к своему удивлению, услышала стук в дверь. Даже не глядя в окно, я поняла, кто это. Этот стук я слышала столько раз, что он уже успел впечататься мне в подкорку. Мередит. Она застучала сильнее. Еще через минуту толкнет дверь и увидит, что она не заперта. Я нырнула в кладовую и в темноте услышала, как хлопнула входная дверь. Фасоль и рис подпрыгнули в жестяных банках.

– Элизабет? – позвала Меридит. – Виктория?

Пройдя через всю гостиную, она очутилась на кухне. Обошла стол кругом и встала у окна. Я затаила дыхание, представив, как она выискивает малейшие признаки движения в винограднике. Ничего она там не увидит. Карлос с Перлой отправились в поход, как каждый год. Наконец я услышала, как она повернулась и стала подниматься по лестнице.

– Элизабет! – позвала она опять. И чуть тише: – Элизабет? С вами все в порядке?

Тихонько поднявшись по лестнице вслед за Мередит, я замерла на верхней ступени и прислонилась к стене, так, чтобы она меня не увидела.

– Я отдыхаю, – раздался тихий голос Элизабет. – Я что, не заслужила отдых?

– Отдыхаете? – спросила Мередит. Видимо, ответ Элизабет ее чем-то разозлил, потому что ее тон вместо встревоженного стал обвиняющим. – Сейчас четыре часа дня! Вы пропустили судебное разбирательство. Мы с судьей сидели, пялились друг на друга и ломали голову, куда вы с Викторией… – Она осеклась на полуслове. – Где Виктория?

– Была здесь всего минуту назад, – вяло ответила Элизабет. Несколько часов назад, захотелось прокричать мне. Я была там несколько часов назад, а в двенадцать ушла, потому что поняла: ни в какой суд мы не пойдем. – На кухне смотрели?

Когда Мередит заговорила, ее голос был ближе.

– Смотрела, – ответила она, – но посмотрю еще раз. – Я встала и на цыпочках стала спускаться, но было слишком поздно. – Виктория, – велела Мередит, – а ну-ка иди сюда.

Я повернулась и вслед за Мередит пошла в свою комнату. Еще раньше я сняла платье и надела шорты и футболку, а платье оставила на столе. Мередит села и провела рукой по бархатным цветам на юбке. Я выхватила платье, скомкала его и сунула под кровать.

– Что происходит? – строго спросила Мередит тем же обвиняющим тоном, каким говорила с Элизабет.

Я пожала плечами.

– Не думай, что можно вот так стоять и молчать! Все идет лучше некуда, Элизабет тебя любит, ты счастлива – и вдруг вы не приходите на процедуру удочерения? Что ты натворила?

– Ничего я не натворила! – закричала я. Впервые в жизни я говорила правду в ответ на этот вопрос, но у Мередит не было причин мне верить. – Ты же слышала: Элизабет устала. Оставь нас в покое. – Я залезла под одеяло и отвернулась лицом к стене.

Громко и раздраженно вздохнув, Мередит встала.

– Что-то не так, – проговорила она. – Или ты натворила дел – а я думаю, именно так оно и было, – или Элизабет не способна быть матерью. Как бы то ни было, я не уверена, что тебе стоит и дальше здесь находиться.

– Не вам решать, что стоит и не стоит делать Виктории, – раздался тихий голос Элизабет. Я села на кровати и взглянула на нее. Она стояла, облокотившись о стену, точно без ее поддержки рухнула бы на пол. На ней был светло-розовый халат. Спутанные волосы сосульками падали на плечи.

– Как раз мне и решать, – ответила Мередит, шагая навстречу Элизабет. Она не была ее ни выше, ни сильнее, но нависала над поникшей фигуркой Элизабет, как гора. Удалось ли ей ее запугать, подумала я? – Если бы вы явились в суд сегодня в одиннадцать, действительно, решать было бы не мне, и поверьте, я готова к тому, чтобы снять с себя ответственность за этого ребенка. Но, видимо, не судьба. Так что она натворила?

– Ничего, – ответила Элизабет.

Мередит кивнула:

– Так я и думала. – Она двинулась к выходу из спальни и прошла мимо Элизабет. – Договорим в гостиной. Виктории не стоит слышать, о чем пойдет разговор.

Я не пошла за ними: не хотела слушать. Мне хотелось лишь, чтобы все стало, как вчера, когда я действительно верила, что Элизабет меня удочерит. Перевернувшись на другой бок, я порыскала под кроватью и нащупала скомканное платье. Положила его рядом, прижимая к груди, уткнувшись лицом в бархатную ткань. Платье по-прежнему пахло магазином, полированным деревом и средством для чистки стекол, и я вспомнила, как Элизабет крепко взяла меня за подмышки, вспомнила ее взгляд, когда наши глаза встретились в зеркале.