Язык цветов - Диффенбах Ванесса. Страница 38

– А что тогда? – спросил он.

– Заболела, наверное, – ответила я, избегая смотреть ему в глаза. Я не верила, что заболела, и он тоже не верил. В детстве меня тошнило, когда кто-то приближался ко мне слишком близко, прикасался или собирался коснуться. Приемные родители, которые засовывали мои упрямые руки в рукава куртки, учителя, срывающие шапку с моей головы, чьи пальцы застревали в моих спутанных волосах слишком надолго, – все это вызывало в желудке спонтанные конвульсии. Однажды, вскоре после того, как я поселилась у Элизабет, мы обедали в саду. Я, как всегда, переела, не могла пошевелиться и потому позволила ей отнести меня в дом. Но не успела она поставить меня на крыльцо, как меня вывернуло через перила.

Я взглянула на Гранта. Он уже несколько месяцев трогал меня, и, сама того не осознавая, я ждала, когда это случится.

– Я сегодня на диване посплю, – сказала я. – А то заразишься.

– Не заражусь, – ответил он, взял меня за руку и повел наверх. – Пойдем.

Я сделала, как он велел.

Я проснулась на рассвете. Встала, огляделась и прислонилась к прохладной стене, прижав к груди подушку и уткнувшись в нее подбородком. Свет лениво проникал в окно, и мягкие лучи падали на комод и открытую дверь шкафа. Во многом комната выглядела так же, как год назад: та же мебель, белое одеяло, стопки вещей, большинство из которых мне были по-прежнему велики. Но при этом меня окружали приметы той новой девочки, которой я стала: стопки библиотечных книг – «Ботаника на вашей тарелке» и «Энциклопедия самодельных удобрений для сада», – наша с Элизабет фотография, которую сделал Карлос, где мы стоим рядом, прижавшись раскрасневшимися на морозе щеками; целая мусорная корзина рисунков, которые я все забраковала, – цветы для Элизабет. Последнее мое утро здесь в качестве приемыша. Я оглядела комнату привычным взглядом – как будто все находящееся здесь мне не принадлежало. Завтра, подумала я. Завтра все будет иначе. Я проснусь, оглянусь по сторонам и увижу комнату – и жизнь, – которая будет моей и никто никогда ее у меня не отнимет.

Тихо шагая по коридору, я прислушалась. Хотя было еще рано, я удивилась, что в доме тишина, а дверь в комнату Элизабет закрыта. Я думала, что ей тоже не спится, как мне. Вчера вечером, лежа без сна в темноте, я волновалась больше, чем во все кануны Рождества, вместе взятые. Наверное, она тоже не спала всю ночь и теперь наверстывает упущенное.

В ванной, за дверью, на крючке висело платье, которое мы вместе купили. Я умылась и причесалась, а потом стащила его с крючка. Без помощи Элизабет одеться было сложно, но я уже решила, что так сделаю. Мне хотелось увидеть ее лицо, когда она выйдет, а я буду сидеть за столом одетая и ждать. Хотелось, чтобы она поняла: я готова. Сидя на краю ванны, я натянула платье задом наперед, застегнула молнию и стала поворачивать его, пока молния не оказалась на спине. Ленты были из плотной ткани и плохо завязывались. После нескольких неудачных попыток я завязала их некрепким двойным узлом на шее и так же – на талии.

Когда я спустилась, часы на плите показывали восемь. Открыв холодильник, я окинула взглядом заставленные полки и выбрала маленький ванильный йогурт. Открыла его, воткнула ложку в слой густых сливок, но голода не почувствовала. Меня вдруг охватила тревога. За весь год, что я знала Элизабет, та никогда не спала так долго. Целый час я просидела на кухне, не отрывая взгляда от часов.

Ровно в девять поднялась по лестнице и постучала в дверь ее комнаты. Узел на шее ослаб, и лиф платья сполз. Я знала, что выгляжу совсем не так шикарно, как в магазине. Когда Элизабет не открыла и не ответила, я повернула ручку. Дверь была открыта. Тихо толкнув ее, я вошла.

Элизабет лежала на кровати с открытыми глазами и смотрела в потолок. Когда я подошла к кровати и встала рядом, она не повернула голову.

– Девять часов, – сказала я.

Элизабет не отвечала.

– В одиннадцать надо быть в суде. Нам разве не пора выходить, чтобы отметиться сначала?

Элизабет по-прежнему не обращала на меня внимания. Я подошла ближе и наклонилась, подумав, что вдруг она спит, хоть и с открытыми глазами. Однажды у меня была соседка по комнате, которая спала так, и каждый вечер я ждала, когда она уснет первой, и опускала ей веки. Не нравилось ощущение, будто на меня смотрят.

Я стала легонько ее трясти. Она не моргала.

– Элизабет, – шепотом проговорила я. – Это Виктория.

Я приложила пальцы к точке меж ее ключиц. Пульс был ровным и, казалось, отсчитывал секунды до моего удочерения. Вставай, взмолилась я про себя. Мысль о том, что мы пропустим судебное разбирательство, что его отложат на месяц, неделю, даже день, была невыносимой. Я начала трясти Элизабет, вцепившись ей в плечи. Ее голова болталась на шее.

– Хватит, – сказала она наконец едва слышно.

– Ты почему не встаешь? – спросила я срывающимся голосом. – Мы разве не пойдем в суд?

Из ее глаз текли слезы, но она не поднимала руку, чтобы их утереть. Мои глаза проследили за ручейками на щеке, и я увидела, что подушка в том месте, куда они стекали, вся промокла.

– Я не могу, – сказала она.

– Что значит не можешь? Давай я тебе помогу.

– Нет, – повторила она, – я не могу. – И замолчала на долгое время. Я наклонилась так близко, что, когда она снова заговорила, ее губы коснулись моего уха. – Это не семья, – тихо проговорила она. – Мы с тобой, вдвоем в этом доме… это не семья. Я не могу так с тобой поступить.

Я села на кровать. Элизабет лежала неподвижно и больше не заговорила, но я все равно сидела там все утро и ждала.

Тошнота не прошла, но я научилась ее скрывать. Каждое утро меня рвало в душе, пока не засорился сток. После этого я душ не принимала, а бежала к машине еще до того, как Грант успевал проснуться, сваливая все на Ренату и невозможное количество летних свадеб. Весь день меня мутило. От запаха цветов на работе становилось хуже, и лишь в прохладном холодильном шкафу я чувствовала облегчение. Там я спала среди ведер сирени. Не знаю, долго ли бы это продолжалось, но однажды Рената наткнулась на меня в холодильнике. Тяжелая металлическая дверь закрылась за ней с громким треском, и в темноте она расшевелила меня ногой.

– По-твоему, я не догадываюсь, что ты беременна?

Сердце ударилось о твердую скорлупу. Беременна. Слово, которое я не желала слышать, повисло между нами. Мне хотелось, чтобы оно проскользнуло в щель под дверью, вылетело на улицу и залетело в рот кому-нибудь, кто в нем нуждался. Мало ли женщин мечтает о материнстве? Мы с Ренатой явно были не из их числа.

– Я не беременна, – сказала я, но это прозвучало не так уверенно, как я рассчитывала.

– Можешь сколько угодно заниматься самообманом, ну а я оформляю тебе страховку, пока не родила прямо у меня в витрине.

Я не шевельнулась. Рената снова легонько толкнула меня ногой, попав в бок, который с недавнего времени заметно округлился.

– Вставай, – сказала она, – и садись за стол. Тебе надо кучу бумаг подписать, это весь день займет.

Я встала и вышла из холодильника, не глядя на ворох документов на рабочем столе, прошла через подсобку и вышла на улицу. Почувствовав тошноту, склонилась над канавой, потом побежала. Рената звала меня, с каждым разом все громче. Я не оглянулась.

Добежав до бакалейной лавки на углу Семнадцатой улицы и Потреро-Хилл, я запыхалась и окончательно выбилась из сил, упала на тротуар, и меня вырвало. Какая-то старушка с полными руками продуктов вышла из лавки и положила руку мне на плечо, спросила, все ли у меня в порядке. Я ударила ее по руке, и она уронила свои пакеты. Собралась толпа, и в последовавшем хаосе я незаметно скользнула в лавку. Купила упаковку тестов на беременность из трех штук и вернулась в голубую комнату.

Наталья спала; дверь в ее спальню была открыта. Она перестала закрывать ее несколько месяцев назад, когда я практически прекратила появляться, и с треском захлопывала каждый раз, когда я возвращалась. Тихо закрыв ее дверь, я заперлась в ванной.