Дорога на две улицы - Метлицкая Мария. Страница 22
Елена ловила себя на мысли, что старшую дочь она… Нет, нет! Испугалась своих мыслей – нет, разумеется, любит. Как может мать не любить родное дитя? Говорят, что неудачных любят сильнее. Нет. Не сильнее. Здесь все как-то непонятно, странно. Есть жалость, вина. Вечное, неусыпное беспокойство. Страх – за семью и за ее, дочкину, судьбу. Но… Есть и брезгливость, что ли. Пренебрежение, стыд.
Господи! Стыдиться собственного ребенка!
Или на всех не хватает ее любви? Слишком много отдает Никоше. Ольге. Борису.
А вот этой, получается, ничего не остается. Или – почти ничего, разница небольшая.
Мудрая татарка посоветовала:
– Люби ее, Лена, больше. Приласкай, пожалей, поговори. Она же не дура, все понимает. Да и ты не дура. Да и к тому же – мать.
А вот не получалось больше любить. И пожалеть не получалось, и поговорить. Отталкивала Ирка. Не желала ни близости, ни нежности, ни душевных разговоров.
Ничего не получалось. И было от этого так горько и так муторно, что хотелось завыть на луну – по-волчьи, в голос.
Не завоешь – дети спят. А у Никоши такой тревожный сон…
Не дай бог. И держи боль в себе. Никому не показывай – раз уж так вышло.
Нервы не выдержали. Елена вскочила с кровати – на часах пять утра – выбежала во двор. Ирка жадно пила воду из ковша.
Подлетела к ней и поморщилась – запах дешевого пойла крепко ударил в нос. Замахнулась.
Та отпрянула и усмехнулась:
– Бей! Ты только им задницы подтираешь! – И она кивнула на дом, где спали Ольга с Никошей.
Рука упала, и Елена опустилась на табуретку.
– Вот и поплачь, – кивнула дочь и, покачиваясь, пошла в дом.
Через пять минут она крепко спала. На безмятежном лице расцвела довольная и спокойная улыбка.
Перед отъездом – скорее домой, скорее покончить весь этот ад, – Раися ей шепнула:
– Следи за ее месячными! А то… Не ровен час!
Елена испуганно вздрогнула.
Машка появилась в их доме не сразу, через несколько лет. Пришла с бабушкой на день рождения Лели.
Елизавета Семеновна крепко держала внучку за руку и внимательно, цепко и тревожно оглядывала окружающих. Не дай бог, внучку обидят или обделят!
Елена усадила их на почетные места и подкладывала в тарелки лучшие куски. Машка ела с большим аппетитом, а вот свекровь вяло ковыряла вилкой в тарелке и вскоре ее отодвинула.
От Елениного взгляда, да и от Лелиного это не ускользнуло. Мать и дочь переглянулись.
Ни на Ирку, ни на Ольгу, ни на Никошу Елизавета Семеновна не реагировала. Нарочито? Вряд ли. Ее интересовала только Машка – как поела, запей водой, а не лимонадом, поменьше сладкого и не бегать – простудишься, потная.
Было очевидно – для нее существует одна внучка, Машка. И другим в ее сердце места нет. И никогда не будет.
Обиду свою Елена проглотила – насильно мил не будешь. Хотя нет, какое «проглотила»! Обида осталась. На всю жизнь. Нельзя же так! Можно хотя бы сделать вид! Да и при чем тут дети! Они-то точно ни в чем не виноваты. А она, Елена? Понимала – ее только ТЕРПЯТ. «Хорошей» она не будет никогда. Потому что разлучница. Из тех, что когда-то увела свекровиного мужа и оставила без отца ее сына. «Такую» принять и полюбить сложно, почти невозможно. Да и разбираться неохота – какая она, хорошая или плохая. Чужая. На всю жизнь чужая.
И это переживем. Есть проблемы поважнее.
Отпускать одну, в «тот дом», к Елене, Машку начали не сразу, спустя пару лет. Когда поняли – ничего плохого ей там не грозит. К тому же она с такой нежностью говорила про Лелю и Никошу! «Моя сестра и мой младший брат».
С Ольгой и Никошей они ездили в парк Горького, в зоопарк, на Ленинские горы и Красную площадь.
Елена давала денег на пирожки и мороженое. Приезжали усталые, но счастливые и наперебой делились впечатлениями.
Елена видела: мужу все это – как бальзам на душу. И за улыбку на его лице готова была на все.
Однажды за ужином, когда дети были в кино, он сказал ей:
– Спасибо!
Она ответила:
– Пожалуйста! – А потом повернулась от плиты: – А за что?
– За все, – сказал он.
Она пожала плечами:
– Вот правильно! За все – это правильно! – И рассмеялась.
И только перед сном до нее дошел смысл сказанного. Она посмотрела на спящего мужа и погладила его по щеке.
Проблемы с Иркой росли как снежный ком: воистину, маленькие детки – маленькие бедки…
Еле дотянули до восьмого класса – школьная директриса просто пожалела Елену и, шумно вздохнув, сказала:
– Ох, Елена Сергеевна, как я вас понимаю! У меня старший – гордость и сплошное умиление, в Бауманке отличник, на ленинской стипендии. Никогда с ним хлопот не было. А младший… – она замолчала. – Вот там у нас беда. Пьянки, гулянки, воровство – пока из наших карманов, а что дальше будет… Кто ж знает. И ведь от одной матери, от одного отца. Вот я все думаю – как же так получается? Что мы упустили, где, когда? А ответов не нахожу. Муж через него инфаркт получил. Я пока держусь, – она усмехнулась. – Баба ведь, нам положено.
Елена кивнула:
– Спасибо, если бы не вы…
Та махнула рукой и пошла по коридору.
Все разговоры по поводу дальнейшего обучения – вечерней школы или училища – Ирка отметала.
Еще чего! Опять за учебники? Ну уж нет, увольте.
– А что тогда? Что дальше? – вопрошала измученная Елена. – Как ты собираешься строить жизнь?
Та нагло рассмеялась:
– Жизнь, мама, не строят. Ею живут. Так, как выбирают: или пашут как проклятые, или живут просто и радостно. Я вот предпочитаю второй вариант.
– А образование? Или хотя бы профессия? Как прожить без этого?
– У меня отличный пример перед глазами – отец, по слухам – гениальный хирург, который пашет без передыху за копейки и у которого не хватает ума брать от благодарных больных конверты, и ты, со всем своим образованием и способностями, драишь толчок и варишь борщи. Мы пойдем другим путем, – рассмеялась она и, выпрямившись, откинула вперед правую руку.
– Не споткнись, – посоветовала Елена, – когда будешь идти «другим» путем.
После экзаменов за восьмой класс Ирка укатила в Геленджик. Сказала, что компания большая, четыре девочки и шесть парней, у одного из них в городе родня. Там и остановятся. Сказала, что едут на месяц, а пропала до сентября. Правда, изредка звонила – примерно раз в месяц: «Жива, в порядке, когда вернусь – не знаю. И вообще, у меня все отлично».
Про домашних не спрашивала – понятно, связь никудышная, очереди на почте многочасовые.
Ну что там интересного? Мать на кухне, отец в больнице, Ольга зубрит, Никоша…
А что, собственно, с Никошей? Наверняка все по-старому. Да и какие у них новости? Тоска и рутина – и в этом вся жизнь. Не о чем говорить.
Впервые Ольга влюбилась в десять лет. Предметом ее девичьих грез стал Элин сын Эдик.
Заметила это Эля. Рассказала Елене, вместе посмеялись. Елена махнула рукой: «Да будет тебе, Элька. Какая там любовь? Смех один».
Оказалось – не смех. Однажды нашла Лелин дневник. Краснея и умирая от ужаса, после долгих раздумий открыла его, словно боясь обжечься.
Обожглась. Прочитала дочкины стихи и поняла: та – человек страстей. Если полюбит – мало не покажется. Понятно, все это детский лепет. Но и за этим лепетом уже вполне угадывалась натура страстная, цельная и целеустремленная.
Впрочем, такой Ольга была во всем.
Эдгара не коснулся подростковый возраст – когда подросток резко и внезапно дурнеет, жирнеют волосы и портится кожа. Цвет лица у него был по-прежнему персиковый, кожа без единого изъяна, волосы лежали густой волной, руки не потели, и краской смущения или несправедливого гнева он не заливался.
Он тормозил у зеркал или витрин, бросал на свое отражение мимолетный и точный взгляд, поправлял волосы и, вскинув голову, продолжал движение.
В четырнадцать лет густо орошал себя отцовским одеколоном, за что в прямом смысле получил по башке – от матери, тяжелым энциклопедическим изданием.