Протоколы сионских мудрецов. Доказанный подлог. - Бурцев Владимир Львович. Страница 36

Нападающие на меня с подчеркиванием говорят, что я еще в 1882г. был арестован за участие в политической демонстрации, в 1887 г. был сослан в Сибирь, затем в 1897 г. сидел в английской тюрьме и т. д. Все эти сведения совершенно верны, но непонятно только, зачем они преподносятся читателям в связи с делом в Берне о «Протоколах». Ведь, известно, что все мои аресты и тюрьмы всегда были по политическим мотивам, и я никогда не отказывался от того, за что меня преследовали.

Генерал Спиридович говорит еще, что некоторые революционные писатели — он делает указание и на меня — ложно обвиняли Рачковского в том, что он устраивал вместе с Азефом убийство Плеве и великого князя Сергея.

Такие обвинения Рачковскому, действительно, иногда предъявлялись, но можно сказать, что поводов к таким обвинениям он подал много. Что касается лично меня, я никогда не утверждал даже того, что Рачковский до убийства Плеве в 1904 г. был знаком с Азефом. Но я утверждал (и, конечно, теперь никто не будет сомневаться в этом), что Рачковский был близок к Азефу, например, в 1905 г., когда он сделался директором Департамента полиции. Герасимов, когда арестовал Азефа, в апреле 1906 г., устроил ему очную ставку с Рачковским. По словам Герасимова, Азеф набросился на Рачковского с такой площадной бранью, какой он никогда не слыхал даже на базарах, именно за то, что Рачковский прервал свои связи с ним, Азефом, и Азеф поэтому некоторое время не мог поддерживать сношений с Департаментом полиции.

В моих статьях об Азефе я утверждал, что он участвовал в убийстве Плеве, великого князя Сергея и в других террористических актах, совершенных до 1906 г., и в этих делах действовал независимо от своих шефов. Но его шефы, как Рачковский и Герасимов, имели точное представление об его участии в террористической борьбе еще в 1906 г. и тем не менее не только его не арестовывали, но продолжали им пользоваться, как важным политическим агентом.

В этом я много раз печатно обвинял и Рачковского и Герасимова. В начале 1909 г., после разоблачения Азефа, я открыто обвинял его не только в участии в убийстве Плеве и Сергея Александровича, но и в том, что он подготовил в сентябре 1908 г. цареубийство, и это цареубийство не произошло не по его вине. Когда, по поводу этого моего обвинения, правительство потребовало объяснений от прежних руководителей Азефа (Рачковского, Ратаева и Герасимова), — все они, прикрывая Азефа, дали ложные сведения, на основании которых в защиту Азефа в марте 1909 г. Столыпин так неудачно и так ошибочно выступал в Государственной Думе. В мае того же года, на процессе Лопухина, защитником Азефа выступил лично Рачковский и повторил ложные, обеляющие его сведения, какие он раньше дал о нем Столыпину.

С особой яростью защитники «Протоколов» опровергают сведения, полученные проф. Сватиковым от многолетнего агента Рачковского — Бинта. Они говорят о Бинте, как о простом филере, которому Рачковский мало что-нибудь серьезное доверял. К его сведениям они отнеслись вообще не только как к не точным, но обвиняли его в сознательной лжи. Это, конечно, не верно. Бинт в продолжение чуть не 20 лет был наиболее приближенным из агентов Рачковского и притом искренне ему преданным. Рачковский им пользовался не только как филером, но как доверенным лицом в очень важных для него случаях. Он верил в его преданность и конспиративность, — и был прав. Служба Бинта у Рачковского, в продолжение более 20 лет, давала ему возможность знать о самых интимных его полицейских связях. Многое он узнавал прямо от самого Рачковского, а о другом легко сам догадывался. Это он тайно печатал фальшивки Рачковского насчет эмигрантов, которые тот распространял при особо конспиративных условиях.

Лично я Бинта знал давно. Он был Рачковским приставлен ко мне для наблюдения с 1890 г. С тех пор я знал не только об его существовании, но знал и то, что он делал, как агент Рачковского.

В 1918 г., уже после революции, я, снова приехавши в Париж, как эмигрант, встретил Бинта. Он был не у дел, старого его начальства, кому он служил, уже не было, Рачковский давно (в 1910 г.) умер, а с большевиками никаких связей завязывать он не хотел. Ему не было уже никакого резона что-нибудь от меня скрывать и он, поэтому, охотно отвечал на мои вопросы. Он мне рассказал много важного для меня вообще и о Рачковском в частности. Он сообщил мне тогда и о том, что Рачковский был занят «Сионскими Протоколами», когда до 1902 г. был на своем посту в Париже, и что ими же занят был и Головинский, которого он хорошо знал лично, — и к кому он часто ходил по поручению Рачковского. [125]

В это время я узнал, что проф. Сватиков, как комиссар Временного Правительства, допрашивал Бинта еще в 1917 г. Тогда я посоветовал Сватикову специально расспросить Бинта о «Протоколах». Вскоре я узнал, что он от Бинта получил интересные о них сведения. С тех пор я перестал сам расспрашивать Бинта и только через Сватикова узнавал, что он ему сообщал.

Впечатления Сватикова и мое тогда были таковы, что Бинт не только искренно рассказывает о Рачковском, но что его сведения о «Протоколах» вполне подтверждаются всем тем, что в это время мы уже о них знали.

В письме Рачковского-сына, адресованном в бернский суд, имеется интересное сообщение, что в бумагах его отца он нашел черновик одного из его гнусных пасквилей, изданных по-французски, против эмигрантов, под прозрачным псевдонимом «Петр Иванов» [126]. Это только подтверждает указания Бинта, полученные от него С. Г. Сватиковым, о которых была речь на втором суде в Берне.

Имевшиеся у Бинта документы об его службе у Рачковского были так интересны, что несколько лет спустя, но еще в 1920-х гг., Сватиков, как представитель Русского Исторического Архива в Праге, купил для него этот архив.

Защитники обвиняемых на суде в Берне стремились опорочить показания свидетелей и сведения тех, на кого эти свидетели ссылались. Особенно они стремились скомпрометировать показания г-жи Радзивилл.

Мы мало знаем о г-же Радзивилл и не можем сказать, насколько обоснованы личные против нее обвинения, возведенные на нее защитниками «Протоколов». Но они, во всяком случае, не имеют никакого отношения к «Протоколам».

Г-жа Радзивилл, несомненно, бывала в модных и очень осведомленных политических парижских салонах, как, например, у знаменитой Ж. Адан. Там она встречала и Рачковского, и Головинского, и Мануйлова, которые в этих салонах бывали желанными гостями. Поэтому она могла или, вернее, не могла не знать, что там говорили и о «Протоколах», а там о них говорили. Но едва ли своим встречам с этими агентами тайной русской полиции она придавала в то время большое значение, а потому не может быть ничего удивительного, что она, вспоминая лет через двадцать о Рачковском и Головинском, могла ошибиться, к какому году относятся ее встречи с ними — 1904 или 1900. Встречая вместе Рачковского, Головинского и Мануйлова, она могла и не понимать правильно их взаимные отношения, тем более что они сами не только не афишировали своих враждебных отношений (а они, как оказывается, все время подсиживали друг друга), но даже скрывали их от посторонних лиц. Она могла не совсем верно понять и то, какое в деле подделки «Протоколов» принимал участие каждый из этих трех лиц, официально вместе работавших, как чиновники одного и того же русского учреждения в Париже.

Г-жа Радзивилл едва ли права, когда говорит об участии Мануйлова вместе с Рачковским в подделке «Протоколов». Мало вероятно, в самом деле, чтоб Мануйлов, находившийся в враждебных отношениях к Рачковскому, мог вместе с ним заниматься их подлогом. Но благодаря обстановке, в которой Мануйлов встречался в Париже с Рачковским и Головинским, он тем не менее, мог многое знать о совершавшемся тогда ими подлоге, даже если он сам не принимал непосредственного в нем участия. Сама г-жа Радзивилл, как и г-жа Херблет, могла не знать точно, принимал ли он участие в подлоге или только был в курсе того, как он совершался (что вообще, конечно, не могло иметь никакого значения и для нее); но это давало ей повод в своих воспоминаниях уверенно сказать о нем, как об активном участнике подлога.