Сказка для двоих - Буренина Кира. Страница 19

Они были разными еще тогда, в далеком шестьдесят седьмом, просто все они были курсантами ВИИЯ, молодыми, красивыми, уверенными в себе. Всем им предстояло стать военными переводчиками…

На втором этаже старых казарм ВИИЯ, в маленьком закутке между лабораторией устной речи и «Дубовой рощей» — кафедрой общей тактической подготовки, — они тогда хорошо выпили. Не много, а именно хорошо. Так, что еще слышали друг друга, хотя говорили одновременно. И все чувствовали, что за обычными словами в этот раз кроется нечто большее. И все понимали что: щемило души от будущего расставания. Пусть впереди еще год учебы, но уже виден порог, за которым другая жизнь. А от этого и тревожно, и печально, и весело сразу. Кто придумал клятву, уже не вспомнить. А произносили ее каждый про себя — всерьез, как молитву. И самый взрослый из них, грозный Леня Семеренко, в этот раз не позволил себе ни капли привычной снисходительности к их ребяческому романтизму, он и сам в этот вечер был неожиданно сентиментален. А Володя Разумихин, рассудительный богатырь из Владивостока, словно что-то увидел вдали — так пристально вглядывался в вечерний полумрак за окном и чему-то грядущему загадочно улыбался… И красавец Кирюша Линьков, поэт и альпинист, вдруг посуровел, стал задумчив. Неожиданно мягок и мечтателен был несгибаемый боец, потомственный военный Ваня Дигорский. Но, будто услышав какое-то мрачное предсказание, потемнел лицом любимец курса Витя Кошелев… Все они, курсанты Института военных переводчиков, были молоды, красивы, уверены в себе и друг в друге. Они в тот вечер клялись, откровенничали и мечтали. Часто такие откровения вперемешку с возлияниями забываются уже наутро, обещания кажутся пустыми, клятвы смешными. Но не в то утро. Хотя текст клятвы никем не был записан, Ермолаев уверен, что все помнят ее отлично. Речь шла о верности, бескорыстии, честности в дружбе и профессии. Ничего особенного. Нечто подобное переживали многие.

Что происходит во взрослой жизни после таких юношеских клятв? Что с этими компаниями случается? И можно ли вообще прожить жизнь так, как намеревался в юности? У курсантов дисциплина не оставляла места романтике, которая бушевала в их душах. Все — строем, все по команде.

Володя Разумихин, чтобы повидаться со своей одноклассницей, приехавшей вслед за ним из Владивостока в Москву и поступившей в историко-архивный институт, каждый раз проделывал целый ряд невообразимых трюков. Курсовой офицер Марченко, не принимая шаблонных объяснений от желающих уйти в увольнение сверх установленного списка, говорил: «Не чувствую творческих натур! Это что? „Часы сломались, надо в мастерскую“ или „На почту надо, тете послать телеграмму“, — цитировал он. — Примитив! Вы дайте оригинальную версию!» Приходилось задумываться. Или прибегать к обходным маневрам. Частенько Володя спускался по веревке из окна и, хитроумно обходя посты, устремлялся к общежитию своей возлюбленной, путь в ее комнату опять же лежал через окно. Эти авантюры приходилось покрывать его лучшему другу — старшине курса Михаилу Ермолаеву.

А с Витей Кошелевым, отцом Инны, была другая история. Однажды он сказал друзьям: «Я могу влюбиться прямо сейчас, здесь, в метро, но если это случится, то навсегда!» В вагоне метро, как назло, никого не было. Потом вошла девушка. Витя подошел к ней и познакомился. Вышли вместе на станции «Парк культуры». Он спросил, сколько ей ехать до общежития на автобусе. Оказалось, пятнадцать минут. Он прикинул: срок увольнительной истекал через час, по времени укладывались. Витя проводил девушку. Потом на ней женился и до сих пор любит безумно. Недавно позвонил Ермолаеву, попросил взять на работу дочь, научить делу, присмотреть за ней. Инна вся в мать: красивая, сложная, избалованная. Но разве откажешь другу?

Отель «Хилтон», 13 октября, 8.00-8.30

— Привет, ночная красавица. — Ника уже сидела за столом у окна, пила кофе и читала газету.

— Почему «ночная красавица»? — искренне удивилась Светлана.

— Вид у тебя такой… — многозначительно заметила Вероника, — лицо бледное, синяки под глазами, глаза красные…

— Спасибо, от тебя это слышать особенно приятно, — обиделась Светлана и пошла к общему столу с тарелкой.

Когда она вернулась с порцией овсяной каши и свежевыжатым апельсиновым соком, на столе уже стояла вторая чашка горячего кофе.

— Оставим пока в покое мой внешний вид, — произнесла Лана, отпивая сок, — расскажи, как дела у папы. Звонила домой?

— Они мне звонили. Врачи говорят, что выкарабкается наш профессор Дигорский. И я теперь верю, что все худшее позади.

— Ну и слава Богу, будешь звонить, передавай привет.

— Спасибо. А у вас как дела? Нашли Инну? Дождались Ковалева? Что будем вручать министру? — затараторила Ника.

Лана доела кашу и стала медленно намазывать джем на кусочек хлеба.

— Инну и Ковалева дождались. Но безрезультатно. А относительно министра… — она придирчиво осмотрела готовый бутерброд, — Потапыч обещал что-нибудь придумать.

— А министр?

Лана почувствовала, что слегка краснеет.

— Что с министром? — невозмутимо осведомилась она.

— Вы ведь вчера тоже гуляли по улицам Берлина, — лукаво заметила Вероника, но, встретив укоризненный взгляд подруги, отвела глаза. — Извини, но здесь есть кое-что интересное для тебя, — подала она голос через минуту, — ты только послушай, что пишет «Франкфуртер альге-майне цайтунг». Название статьи «Экология по-немецки в России». — Ника начала читать: — «Успехи России в области защиты окружающей среды объясняются чисто личностным фактором. Русский министр Соколов имеет немецкие корни — его бабушка была немкой. О серьезных намерениях России сделать рывок в этой до сих пор запущенной области, а также стремление министра к подписанию Киотских протоколов было заявлено на традиционной конференции по экологии, прошедшей в Берлине на этих днях». Вот ведь удивительные люди газетчики! — возмутилась Вероника. — Приписывать усердие нашего Соколова только немецким корням! А это правда?

— Что? — переспросила Светлана.

— Бабушка-немка.

— Н-не знаю… — задумчиво протянула Лана. — Значит, бабушка… Так вот почему…

— Все равно! — не слыша подругу, продолжала Дигорская. — При чем здесь наша экология и его «типично германская внешность»?

— Что? — Лана невидящими глазами смотрела на Нику.

— Да вот, смотри, тут на половину страницы дается психологический портрет твоего министра.

— Дай сюда! — Светлана буквально вырвала газету из рук Вероники.

— Читай вот отсюда, — ткнула пальцем в газетный лист Ника.

Лана впилась глазами в газетные строки: «Генетически ему близок немецкий менталитет и не может не раздражать американский невротизм. Спортсмен, пятиборец, он ловко умеет обходить точки сопротивления противника. Любимое слово — „план“. Сам он относится к тому типу людей, которые жестко ориентируются на правила. Любитель намеков — намекает сам и умеет читать намеки других. Манера ведения беседы своеобразная: во-первых, склонен исправлять неточности в формулировках собеседника, переводить его высказывания на свой внятный язык, а во-вторых, он даже мимически не переходит на точку зрения собеседника. Все беседы с русским министром носят ровный, последовательный характер.

В поведении наблюдается демонстративная мужественность невозмутимость, скованность мимики и движений. Но это никого не может обмануть — Соколов очень эмоционален, его любовь к ритуальному поведению, жизни по правилам носит защитный характер. Он часто поджимает и прикусывает нижнюю губу, а это привычка людей, глубоко, по-детски переживающих обиды. Наивность и доброта относятся у него к наиболее ценным качествам».

— Спасибо, — Лана вернула газету подруге, — теперь многое ясно. Ну что же…

— Ну, как тебе психологический портрет?

— Очень поучительно, — фыркнула Светлана и прищурила глаза, — особенно пассаж о наивности и доброте.

— Я все никак не могу успокоиться относительно того, что все позитивное, что приписывается российскому министру, объясняется его немецкими корнями. У каждого народа есть свои плюсы и минусы.