Боги слепнут - Алферова Марианна Владимировна. Страница 56

Поезд тащился мимо станций, деревушек, городов. Люди входили и выходили. Шустрый чернявый парень уселся на скамью напротив. От него пахло чем-то приторно-сладким. Ярко-синяя туника была вышита красным шёлком.

– Ты римлянин, – сказал он Элию и похлопал по яркому рекламному проспекту с фотографией Колизея.

– Возможно, – ответил тот. Было жарко. Ноги болели после перехода по пустыне. Хотелось спать.

– Куда едешь?

– Туда же, куда и поезд. Элий не выдержал, наклонился, потёр правую голень.

Парень захохотал, обнажая белые зубы.

– Я Марк Библ. А ты?

Элий помедлил, затем сказал тихо:

– Я – Гай Элий Перегрин.

– У меня контора в Танаисе, торговое дело, – Марк Библ сунул карточку. —

Будешь в Танаисе – заходи. Все струсили, думали, монголы грабанут Готию. ан не вышло. Слабоваты оказались.

– А ты уехал из Танаиса на всякий случай? – поинтересовался Элий.

– Бродяга, на что ты такое намекаешь?

– Я не намекаю, а говорю: ты уехал, когда опасность была близка, но теперь хочешь вернуться. Вполне закономерный поступок.

Торговец расхохотался, в преувеличенном восторге хлопнул ладонью по столу.

– Все рвали когти. И римляне, и варвары. Ты бы видел, что творилось.

Билеты на теплоходы подскочили втрое в цене. А ты, ты сам-то! Небось был где-то далеко.

– Да, я был далеко, – согласился Элий.

– А теперь возвращаешься?

– Нет, просто еду на встречу.

– Так чего же попрекаешь?

– Я не попрекаю, а констатирую.

– Куришь? – спросил торговец и достал из кармана серебряную плоскую коробочку. Элий отрицательно покачал головой.

– Это не табак, кое-что получше. – Из серебряной коробки торговец извлёк тонкую палочку. – Попробуй.

– Ты этим торгуешь?

Марк Библ опять взъярился, преувеличенно, фальшиво:

– Слушай, ты, без фокусов. Кури. А не то я велю ссадить тебя с поезда. Я могу.

– Староват ты для торговца в розницу, – заметил Элий, беря палочку и закуривая. Сделал затяжку и выбросил палочку в открытое окно.

– Ты что! – Торговец даже привстал с места, будто глазам не поверил.

– Ты сказал: закури, или высадишь. Вот я и закурил.

– Ну ты даёшь! – то ли восхищённо, то ли осуждающе покачал головой Марк

Библ, достал палочку и сунул меж зубов.

Элий выхватил из рук торговца коробочку и вытряхнул её содержимое за окно.

– Э-э-э… – только и провыл кратенько Библ, выронил изо рта наркотическую палочку, позабыв, что хотел закурить. Потом завизжал тонко и зло. В смуглом кулаке сверкнул коротенький ножик.

Но рука его тут же намертво оказалась прижатой к сиденью, а пальцы будто раздавило тисками. Ножик дзинькнул, закатываясь под сиденье.

– Сейчас будет станция, – прошипел Элий в ухо с массивной золотой серьгой.

– Там сойдёшь.

– Так ты… – ахнул понятливо торговец, и губы его плаксиво запрыгали. —

Да я… вижу, печалится человек, дай, думаю, помогу. Может, болит что, может плохо. Я по доброте душевной помочь хотел. Клянусь Геркулесом. Просто помочь.

– На станции сойдёшь или, клянусь Геркулесом, позову вигилов.

Элий отпустил незадачливого благодетеля. Библ поднялся, постоял, пошатываясь.

– Да вигилам плевать на зелье. Здесь все курят… все…

– Пошёл! – приказал Элий. И Библ исчез.

«Не надо было уезжать», – в который раз подумал Марк Проб.

Не надо было. Но почему? Знамений дурных не было. Предчувствий тоже. Была звенящая пустота, которая не давала вылупляться будущему. Пустота, затягивающая трясиной. Пустота, поглощающая голоса – богов, людей и гениев.

Нет гениев – понял вдруг Марк и ударил кулаком в стену. Стена незнакомая – гладкая, холодная и какая-то равнодушная, неживая. Стена дома, у которого нет ларов.

Марк повернул голову. Для этого потребовалось усилие. Для всего теперь требовалось усилие. Жизнь утратила вкус, сделалась пресной. Жизнь – это дом, в котором никто тебя не ждёт, никто не всплакнёт, когда уйдёшь. Дом, который не жаль покинуть. Марк Проб изумился – немного, совсем чуть-чуть. Неужто это его, центуриона специальной центурии вигилов, осаждают такие нелепые мысли.

Он, верно, болен. И вспомнил, что в самом деле болен. И холодная чужая стена – это стена в палате ожогового центра Эсквилинской больницы. И ещё он вспомнил, как авто свернуло с Аппиевой дороги…

Огромная толстенная ветка нависла над кроватью… крошечная голова с человечьим лицом и выпученными глазами закачалась на гибком стебле. Марк схватил со столика чашку и швырнул в голову…

– Ну вот, опять, – вздохнул младший медик, стирая воду с лица.

– Как он? – Фабия подняла не разбившуюся чашку и поставила на столик.

Фабия была в зеленом медицинском балахоне, в марлевой маске.

– Очень плох, – отвечал медик. – Не побудешь здесь, домна, пока не подействует лекарство? Боюсь, опять начнётся приступ.

– Что мне делать?

– Начнёт буянить – нажми кнопку вызова. А то у меня в седьмой палате ещё двое очень тяжёлых.

Медик ушёл. А Фабия придвинула лёгкий пластиковый стул и села. Два раза в месяц приходила она в Эсквилинскую больницу навестить безродных или забытых роднёю. Иметь собственных клиентов было Фабии слишком хлопотно. Но сообща общество вдов Третьей Северной войны патронировало больницу. Сегодня, получив в справочном имена одиноких больных, она с изумлением обнаружила в списке имя Марка Проба. Оказывается, этого молодого известного человека некому было навестить.

Фабия смотрела в лицо больного, силясь угадать, какие мысли бродят в мозгу центуриона. Чем-то Марк напоминал Гая Габиния, хотя и не был так безнадёжен. Своей беспомощностью походил, своей зависимостью от посторонних бездвижностью тела. Каплю за каплей роняла капельница в вену на руке, даруя успокоение. Марк затих, веки его стали смеживаться. Можно было теперь уйти. Но Фабия не уходила. Она вглядывалась в лицо больного. И ей начинало казаться, что отрывки бредовых мыслей, что оплели мозг Марка Проба, медленно покидают воспалённый мозг и плывут по воздуху, чтобы поселиться в голове Фабии. Это пугало. Но любопытство пересиливало и не давало подняться со стула. Она будет здесь сидеть и час, и два… может быть до самого заката, пока все образы Марка не поселятся в её голове.