Путь в Беловодье - Алферова Марианна Владимировна. Страница 15

Ответит? Нет? Иногда Роману мнилось, что дед в трудные минуты в самом деле подсказывает. Или только казалось?

Пока Роман шел на сельское кладбище, тучи рассеялись, выглянуло солнце. Стало казаться, что кто-то бросает с неба пластинки золотой фольги. И они, повертевшись в сиреневом осеннем воздухе, стелились под ноги. Паутинка прилипла к щеке, потом еще одна.

– Что делать дальше? – спросил колдун вслух, блуждая меж покосившихся крестов и вросших в землю надгробий.

Прислушался, ожидая ответа. Высоченные березы лепетали что-то бессвязное. Но дед Севастьян не торопился отвечать. Может, и не было уже старого колдуна под тем надгробным камнем? Утек вместе с вешними водами к какой-нибудь реке и теперь проживает водяным, и на Романа сердится за его глупость. Прежде колдунов на кладбище не хоронили, а теперь всем дают приют – под любым надгробием одинаково покойно лежится. Дед просил похоронить его на берегу Пустосвятовки, да власти не позволили. Сейчас бы Роман сумел настоять, чтоб исполнили волю покойного. А тогда – молод был, не знал, за какие ниточки дернуть, кого припугнуть, а кого подкупить. Или неважным ему показалось тогда, где деду лежать? Со всеми в песчаном холме или отдельно – подле любимой речки?

Где те врата, в которые надо постучать, чтобы открылись все истины разом? Может, дед Севастьян знал, да забыл внуку тайну открыть.

Только вряд ли знал, – усомнился Роман. В дедовы времена это были двери какого-нибудь министерства или главка, двери шикарно отделанного кабинета, где сидел начальник с плоским лицом и рыбьими глазами, и подписывал бессмысленные, коверкающие чью-то судьбу бумаги. И очередная бумажка, медленно слетая сверху к самому долу, превращалась в очередной указ деду Севастьяну осушить Ржавую или Черную топь или перегородить реку Несмеянку, чтобы вода в ней разлилась окрест и стухла. Дед Севастьян только однажды в жизни побывал в таком кабинете, провинившись перед начальством тем, что не успел в назначенный срок извести очередное болото. Начальник, рассвирепев, хотел Севастьяну двинуть по физиономии. Но дед не дался и пустился удирать – кабинет был огромен, а Севастьян тогда еще не стар. Начальник – за дедом. Так и бегали они друг за дружкой вокруг исполинского стола с массивным бронзовым прибором, пока начальник не притомился, не плюхнулся на стул и не выдал длиннющую матерную тираду. Дед многократно рассказывал эту историю внуку. Ромка, будучи еще несмышленым мальчишкой, слушал и дивился – зачем это дед, зная о своем предназначении, о даре Повелителя Вод, избрал для себя столь изуверскую профессию? И однажды не выдержал и спросил…

Думал, что дед Севастьян смутится. Но ошибся. Ответ был заранее обдуман и тут же внуку дан: профессия мелиоратора к воде близкая, а дед и хотел быть подле своей стихии. Лишь наделав немало бед, понял Севастьян, что ошибся в расчетах. Близость к избранной стихии не означает еще ей служения. Тогда бросил дед прежнее ремесло и поселился навсегда в Пустосвятово: речку свою беречь, для внука охранять единственного.

О реке Пустосвятовке Севастьян пекся как о родной дочери. Вернее сказать, куда трепетней. И деревья по берегам сажал, и сор с песчаных отмелей самолично выносил, и с директором совхоза покойным Завирушиным, пьяницей и матерщинником, бегал ругаться каждую неделю. Надеялся дед, что внук после его смерти сделается хранителем реки. Есть, конечно, в Пустосвятовке водяной – как не быть – но какой с зеленоволосого спрос? Водяной только пугать умеет, по воде ладонями шлепать или неосторожных купальщиков на дно утаскивать. Но народ нынче смелый сделался, кого шлепками да утопленниками испугаешь? Подвел Роман деда, уехал в Темногорск, оставил без присмотра реку, как и мать свою родную. Как же мог водный колдун так поступить?!

Роман так явственно слышал эти упреки, что показалось ему – дед сам с ним заговорил, будто живой. А может, и в самом деле – дед?

Могила Севастьяна Кускова была в самом конце кладбища – неухоженная, отмеченная двумя сросшимися березами; из травы едва выглядывал огромный валун – какой крест некрещеному? Роман с минуту постоял, глядя на поросший мхом камень, потом достал серебряную флягу и капнул на надгробие. Будто слеза стекла по ноздреватому камню, закатилась в трещинку и пропала.

– Деда, – шепнул Роман, склоняясь к могиле. – Просьба у меня к тебе есть – поговори со мной.

Глотнул Роман воды из серебряной фляги, лег. Свернулся на могиле калачиком, положил голову на камень, как на подушку, и заснул. И стало ему грезиться, что дед заскорузлой, натруженной ладонью по волосам его гладит и приговаривает:

«Вот же глупый ты, Ромка, глупый-преглупый».

И приснился живому колдуну на могиле сон.

Будто стоят они с дедом, как в прежние времена, на мосту; весна уже, солнце ярко светит, но люди еще в зимнем ходят – холодно, Пустосвятовка только-только ото льда вскрылась. Дед из корзинки в воду пряничных лошадок кидает. Но не помогают лошадки, не всплывает водяной на зов.

– Может, помер за зиму? – спрашивает Ромка шепотом. – Подо льдом задохнулся?

– Задохнулся! – передразнивает дед. – А кто ж тогда лед поломал?

– Сам собою.

– Глупый! Само собою на свете ничего не бывает. Само собою ничто не разбивается, никто не умирает, сама собою только глупость случается. Водяной на дне сидит, притворяется, что рассержен, чтобы мы ему гостинцев нанесли. Он у нас пряничных лошадок выманивает. Неведомая сила знаешь, что больше всего любит? А? Не знаешь! Любит она боле всего, как любая сила, чтобы поклонялись ей. Не обижай реку, Ромка, никогда не обижай. Тех, кто любит тебя, никогда не обижай.

– Это несложно.

– Несложно? – Дед хмыкнул. – Это очень даже сложно. Потому что прежде всего мы обижаем тех, кто нас любит. Тебе сейчас, Ромка, все кажется несложным. Ты жизнь представляешь, как полноводную реку, судьбу свою мыслишь челноком и надеешься, что течение тебя к неведомым берегам вынесет.

– Разве не так? – спросил Ромка.

– Нет, глупый, жизнь – это коридор, извилистый и грязный. И повсюду двери – в стенах, в потолке, под ногами. Люди вокруг снуют, в двери ломятся. Одна из дверей – твоя, только ты не ведаешь, какая. Другие тоже ничего про свои двери не знают. Дергают наудачу или бегут туда, куда уже кто-то вошел. И проходят мимо своей заветной, но запертой двери. А бывает, явится какой-нибудь умник, объявит себя набольшим колдуном и на двери замки навесит. Ты дерг за ручку, чувствуешь: твоя дверь. Ан нет, на ней замок ржавый, и ключа нет. Вот где ужас. И так всю жизнь: либо сидишь в коридоре у своей запертой двери, либо по коридору взад и вперед мечешься. Найдешь открытую дверь, сунешься, а там чулан. Либо кровавый, либо просто пыльный.

Роман прямо над рекой увидел этот самый коридор с дверьми. И одна дверь открыта. А за ней – удивительно яркое небо. Синь такая, что голова кружится.

В этот миг сон и оборвался.

Подсказка была в словах деда. Но какая?

Роман поднялся, отряхнул с куртки и джинсов засохшие былинки и опавшие листья, да и зашагал с кладбища.

Река вынырнула из-за домов, как всегда, внезапно. И хотя небо было светлое, голубое, река лежала серой стальной полосой, подернутая, как истлевшее железо, отвратительной ржою. Роман долго смотрел на темные воды. Река переменилась. То есть эта была прежняя река, все те же кусты по берегам и мост перекинут там, где река делала поворот, и плакучие ивы купали ветви в бегучей воде. Но что-то неуловимое угасло. Будто свет прежде шел от реки. А теперь не стало.

Неужели? Нет, не может быть…

Роман прошел вдоль берега.

Детский лепет слабой волны, утекающий под черноту моста, сменился бессмысленным шепотом сумасшедшего, где слова отделены друг от друга не островками молчания, а трещинами пустоты. Вода сделалась бездушной, напоминая не стихию, а осколки бесчисленных зеркал, собранные вместе и брошенные в мягкое речное ложе.

Река умерла? Но Роман чувствовал там, в глубине, биение жизни. Никто бы не уловил, но водный колдун обмануться не может.